Просто Давид - Портер Элинор. Страница 13

Однако, несмотря на это, Давид явно старался изо всех сил, чтобы справиться со всеми «надо» и избежать «нельзя», поэтому в четыре часа того первого понедельника он получил от сурового, но желавшего быть справедливым фермера Холли свободу до конца дня. Мальчик весело направился на прогулку. Он вышел без скрипки, потому что в воздухе пахло дождем, но даже в собственных шагах и взмахах рук для Давида звучала радостная песня предыдущего утра. Несмотря на перипетии дневных трудов, весь мир пел тоскующему по дому и одинокому Давиду благословенный гимн: «Ты нужен! Ты нужен!».

И тогда он увидел ворону.

Давид знал, как выглядят вороны. В доме на горе у него было несколько друзей-ворон. Он научился узнавать их зов и отвечать на него, восхищаться их мудростью и уважать смену их настроения. Он любил наблюдать за ними — особенно когда большие птицы разрезали воздух широкими взмахами крыльев, такие живые, такие торжествующе свободные!

Но эта ворона…

Эта ворона не разрезала воздух широкими взмахами крыльев. Посреди кукурузного поля она совершенно удивительным образом взвивалась вверх, падала и била крыльями. Очень скоро Давид, подбежавший к птице, увидел причину. Ворона была прочно привязана длинной кожаной бечевкой к колышку в земле.

— Ох-ох-ох! — воскликнул Давид, ужасаясь. — Ну-ну, подожди минутку. Я все исправлю.

Быстро и уверенно он вытащил складной нож, чтобы перерезать ремешок, но обнаружил, что «все исправить» и сказать, что он «все исправит» — совершенно разные вещи.

Кажется, ворона не признала в Давиде друга. Должно быть, она увидела в нем одного из любителей бросать камни, стрелять из ружья и истязать птиц — одного из людей, из-за которых она оказалась в ненавистном плену. Поэтому птица боролась с новым злом, очевидно, явившимся мучить ее, клювом, когтями и крыльями, и Давид смог подобраться поближе, только сняв рубашку и накинув ее на разъяренную птицу. Так он смог закончить свое дело, да и то пришлось оставить петлю из кожаного ремешка на тонкой ноге.

Миг спустя с шумом крыльев и пугающим криком, который быстро превратился в изумленное карканье ликующего триумфатора, ворона ринулась прочь и опустилась на верхушку отдаленного дерева. Давид с радостью смотрел на результаты своих трудов, после надел рубашку и возобновил прогулку.

Когда почти в шесть часов он вернулся на ферму Холли, в дверях амбара сидел Перри Ларсон.

— Ну, сынок, — сказал он, — с сорняками-то разобрался?

— Д-да, — поколебавшись, ответил Давид. — Я все сделал, но мне не понравилось.

— Жарковатая работка.

— О, это ничего, — отозвался Давид. — Что мне не понравилось, так это дергать миленькую травку и оставлять ее умирать.

— Это сорняки — миленькая травка! — воскликнул мужчина. — Чтоб я провалился!

— Но они были миленькие, — возразил Давид, верно угадав презрение в голосе Перри Ларсона. — Самые милые — и они же были самые большие. Мистер Холли показал мне, понимаете, и пришлось их дергать.

— Чтоб я провалился! — снова пробормотал Перри Ларсон.

— Но я уже сходил погулять. Теперь я чувствую себя лучше.

— Вот как!

— О да. Я чудесно погулял. Я пошел наверх, в лес вон на том холме. И все время пел — внутри, ну, вы понимаете. Я был так рад, что оказался нужен миссис Холли. Вы же знаете, как это, когда поешь внутри.

Перри Ларсон почесал макушку.

— Нет, сынок, такого я сказать не могу, — ответил он. — Не больно-то из меня певец выходит.

— О, я не говорю о пении вслух. Я говорю о внутреннем пении. Когда ты счастлив, понимаете?

— Когда я — о! — мужчина остановился и, открыв рот, уставился на мальчика. Вдруг его лицо переменилось, и он одобрительно ухмыльнулся. — Да, парень, смотри-ка, голова! Это ж правда на пение смахивает — что у тебя внутри, когда ты прям счастлив, верно? Но я об этом и не думал.

— Да. И знаете, там я и нахожу свои песни — внутри, понимаете — и играю их потом на скрипке. И вороне я помог запеть. Только она пела снаружи.

— Пела — ворона? — усмехнулся мужчина. — Чушь! Уж тебе меня не убедить, что вороны поют, дружище.

— Но они поют, когда счастливы, — настаивал мальчик. — Так или иначе, когда они сердиты или что-то их гложет, звуки выходят совсем другие. Слышали бы вы эту ворону сегодня. Она пела. Очень радовалась свободе. Я ее освободил, знаете.

— Выходит, ты поймал ворону в этом лесу? — в голосе мужчины звучал скепсис.

— О нет, я ее не поймал. Но кто-то как раз поймал и привязал. И она была такая несчастная!

— Ворону привязали в лесу!

— Нет, это я нашел не в лесу. Тогда я еще на холм не поднялся.

— Привязанная ворона… Слышь-ка, мальчик, о чем это ты болтаешь? Где была ворона? — Перри Ларсон вдруг насторожился.

— В поле. Вон там. И кто-то…

— На кукурузном поле! Чтоб мне провалиться! Парень, ты же не трогал ту ворону?

— Ну, она не позволила себя тронуть, — почти извиняясь, ответил Давид. — Она очень боялась, понимаете. Пришлось даже накрыть ей голову рубашкой, чтобы разрезать ремешок.

— Разрезать ремешок! — Перри Ларсон вскочил. — Ты же не… Ты же не отпустил ворону?

Давид съежился.

— Ну да, ведь она хотела улететь. Она… — но мужчина в отчаянии опустился на землю и принял прежнюю позу.

— Да, сэр, надел ты дел. Не знаю, чего уж хозяин скажет, но пока меня послушай. Я цельную неделю маялся, чтоб ту ворону заполучить, и ни в жисть не смог бы, если б не ховался полночи в кустах, выжидая, когда будет мне удача. Так и на том еще не все. Уж я тебе скажу, привязать-то ее больно сложно было — исклевала меня, шельма, до сих пор следы остались. А ты явился и в два счета ее на волю, — закончил он, сердито щелкая пальцами.

На лице Давида не отразилось раскаяние — только недоверие и ужас.

— Вы хотите сказать, это вы ее привязали, специально!

— Уж не сомневайся!

— Но ей это не понравилось. Вы что, не видели — ей не понравилось? — крикнул Давид.

— Не понравилось! И чего? А мне не понравилось, что она кукурузу мою таскает. Слышь-ка, сынок, давай, не смотри так и голосом таким не говори. Я ворюге той вреда не причинил — ты ж видел, она могла летать, верно? И с голоду не помирала. Я уж позаботился, чтобы поесть ей хватало, и блюдце с водой приспособил. И ежели б она крыльями не била и не тянула, ей бы вреда не случилось. Моей вины нет в том, что она тянула.

— А вы бы не стали тянуть, будь у вас два больших сильных крыла, на которых можно долететь до вершины того высокого дерева и еще выше, в небо, где с вами говорили бы звезды? Вы бы не тянули, если бы кто-то в сто раз сильнее вас пришел и привязал вас за ногу к тому столбу?

Перри так рассердился, что даже покраснел.

— Слышь-ка, сынок, я проповедей-то у тебя не просил. Любой здешний на моем месте сделал бы так — если б ума хватило поймать птицу. Ряженые метлы с живой птицей в сравнение не идут, чтобы скверных воришек гонять. Да тут каженный фермер от зависти позеленел, как я ту тварюгу поймал. А тут ты заявляешься и одним махом ножа все губишь, и… Ну до чего ж я на это зол! Вот и все.

— Вы хотите сказать, вы привязали ее, чтобы отпугнуть других ворон?

— Верно! Лучше ничего не придумаешь.

— Ох, как мне жаль.

— Да уж, пожалей. Но мою ворону это не вернет!

Лицо Давида прояснилось.

— Да, это так, правда? И я рад. Знаете, я думал о воронах. И мне так их жаль! Только представьте, как бы нам не понравилось, если бы нас привязали… — Но Перри Ларсон, взглянув на мальчика, негодующе фыркнул, поднялся и быстро ушел к дому.

Так в тот вечер Давид оказался в опале, и от миссис Холли потребовался весь ее такт и терпение, чтобы общее негодование не лишило Давида шансов и дальше оставаться на ферме. В то же время мальчик и сам с горечью осознавал, что очень быстро оказался большим разочарованием, и его скрипка в тот вечер стонала так жалостливо, что любой, хорошо знавший Давида, многое бы понял.

На следующий день мальчик добросовестно пытался выполнить все «надо», и, хотя не всегда преуспевал, эти усилия были настолько очевидными, что даже негодующий владелец освобожденной вороны несколько смягчился, и Симеон Холли вновь отпустил Давида в четыре часа.