Бумажные души - Сунд Эрик. Страница 64

Шварц на мгновение задумался.

– Пе – это как “Пер”?

Жанетт осторожно улыбнулась.

– В предисловии сказано, что отца звали Карл Петтер. Тоже Пе, да?

– “Спина Стины, страница семьдесят шестая”? Это о чем?

– Такие подробности разбросаны по всей книге, – объяснила Жанетт, открывая семьдесят шестую страницу. – В общем, у Стины в детстве была больная спина, потому что левая нога у нее была короче правой, и до подросткового возраста она носила что-то вроде примитивного супинатора. – Она помолчала. – А теперь посмотри, что Лола написала на полях…

Шварц наклонился вперед, и оба прочитали про себя:

“Доказательство: та же нога, что у Мелиссы. Детский сколиоз. Найти заключение педиатра. Мы собирались попробовать супинатор в январе”.

– Я еще не успела проверить, но предположим, что все сходится, – сказал Жанетт все с той же выжидательной улыбкой.

Зажужжал телефон: ей кто-то звонил.

– Это Эмилия… Сейчас включу громкую связь.

В камере зазвучал голос криминалистки:

– Слежка за телефонами Пера и Камиллы Квидинг показывает, что они покинули Кунгсхольмен, где ночевали, проехали по Четвертому шоссе на север и в настоящее время находятся в вип-зале Арланды.

– Спасибо, – сказал Жанетт. – Интересно, что они там делают.

“Что еще делать в Арланде, – подумал Шварц, – кроме как встречать кого-то, кто прилетел на самолете, или улетать куда-то самому”.

– Они собираются удрать, – сказал он.

Глава 57

Херьедален

В первый раз Олунд гнался за Нино несколько недель назад, в Васапарке и пешком. Нино тогда словно ветром унесло.

Вторая погоня происходила в туннеле между станциями “Медборгарплатсен” и “Слюссен” и продолжилась в переулках Гамла Стана. Закончилась она тем, что Олунд наконец изловил Нино, но не потому, что Олунд бегал быстрее, а потому, что Нино дал себя поймать.

“Маахинен”, – подумал Олунд, в третий раз преследуя лесного духа и понимая, что шансы поймать его невелики.

Добежав до опушки за усадьбой Туйи Хаммарстрём, он оглянулся. Надзиратель беспомощно топтался возле сарая – он упал с лестницы.

Олунд громко выругался: сухие ветки кустов, куда только что нырнул Нино, схватили его за рубашку. Хорошо все-таки, что он потратил несколько секунд на то, чтобы одеться. Нино бежал в одной только тонкой тюремной одежде и босиком, и даже если подошвы у него грубые, он все равно рисковал пораниться. Мелкие камешки, предательский подлесок и ранки на ногах могут затормозить кого угодно.

Олунд обогнул пару валунов и начал было подниматься по склону, как вдруг послышалось хлопанье крыльев: где-то взлетели птицы.

Звук донесся из-за гребня горы. Олунд не мог определить расстояние, но если птиц вспугнул Нино – значит, он где-то недалеко, и есть шанс его не упустить.

На самом гребне лес обрывался в овраг; там Олунд его и увидел. Нино легким шагом пробежал по мху, потом по камням, одним махом перепрыгнул ручей на дне оврага и принялся карабкаться на противоположный склон, поросший густым кустарником и ельником. Понаблюдав за ним всего несколько секунд, Олунд принял решение.

Преследовать Нино пешком и в одиночку бессмысленно. Лучше перехватить его у реки. Если он побежит именно туда.

Пер Квидинг

“Жизнь и смерть Стины”

(отрывок)

Сегодня уже месяц с тех пор, как я писала тебе. Я написала неправду. Слова, сказанные вечером девятого марта, не были последней записью в дневнике.

Однако эта запись и вправду будет последней, потому что скоро все закончится.

В детстве Пе рассказал мне об императорских пингвинах, гнездящихся в Антарктиде, самом негостеприимном месте на земле. В лютый холод, в свирепые ветра множество птиц сбиваются вместе и высиживают яйца.

А если у императорского пингвина нет яйца, то птица высиживает камень.

Шестьдесят четыре дня пингвины пекутся об этом камне, как другие пекутся о яйцах. Иногда они засыпают камни снегом, чтобы те больше походили на белые яйца.

“Человек – как императорский пингвин, – сказал тогда Пе. – Мы хотим любой ценой быть членами общества, не отличаться от других, чтобы нас не отвергли”.

Он был прав. С того дня, как я впервые спустилась с твоим отцом к озерцу, я высиживаю ледяной белый камень, который никто, никто, никто не должен видеть.

Белый означает Невинность, но он также значит Смерть и Ничто.

“Для земли и неба годится лишь белый. Только белое убережет и поможет. Белое каждому воздает по заслугам. Две вещи белы: Невинность и Арсеникум”.

В конце книги, когда тебе предстоит умереть, палачи принимают решение казнить тебя в белом балахоне, а потом говорят:

“Вы, женщина, облачились в мужское платье, в коем совершили преступление, за которое понесете наказание. И по смерти на вас останется одеяние, которое не различает вашего пола, но которое своей двусмысленностью указывает на собственную вашу двуличность”.

Они называют тебя двусмысленным Ничто. Говорят, что ты ни мужчина, ни женщина и потому не можешь быть членом общества.

Вот истинная причина, по которой они хотели убить тебя.

Но даже Ничто нуждается в имени.

И последним, что я напишу в своей жизни, будет твое имя, мой любимый Ингар Маркстрём.

Глава 58

Белая меланхолия

Иногда время изгибается дугой вокруг настоящего, оно, как свод, с которого можно спокойно смотреть на происходящее, потому что слова для описания события приходят одновременно с тем, как разворачивается это событие.

Я, Стина из Витваттнета, вплела в волосы желтые цветы, на мне небесно-голубое летнее платье, а вместо пояса повязана зеленая, как мох, шаль. Я сижу на краю деревянного стола, платье мое задрано до бедер. Передо мной отец Ингара, штаны спущены до щиколоток. Я крепко держу его орган в руке, потому что так хочет Валле. Я что есть сил сжимаю корень его ствола. Он вот-вот изольется.

Другая моя рука, правая, плотно обхватила рукоять из рога северного оленя. Ладонью я чувствую вырезанные на рукояти загадочные узоры древнего саамского ножа. Ножа, который Пе подарили в детстве и который остался таким острым, что рассекает помидор, если просто коснуться кожицы лезвием.

Я приучила руку к ножу в лесу, возле узловатого дерева с веткой, проросшей из пня. Левая рука крепко обхватила ветку в толстой шероховатой коре, правая сжимала нож, спрятанный у пояса; стремительное движение снизу вверх – и лезвие легко вошло на сантиметр, отсекло кусок коры. Передо мной зияла рана, полная липких белых щепок.

Я сжимаю орган Валле, как ветку, и жду, когда левая рука ощутит короткие, но сильные толчки. Когда они начинаются и отец Ингара придвигается, чтобы излиться на меня, нож взлетает стремительно, как тогда, возле узловатого дерева. Я едва успеваю заметить собственную руку. Сначала мне кажется, что нож распарывает пустой воздух.

Но человеческая плоть – не твердая сосновая древесина. Острое как бритва лезвие, не встречая сопротивления, рассекает тонкую кожу, налитую кровью плоть, вены и протоки, по которым извергается семя. Порез такой тонкий, что кровь появляется не сразу. Но вскоре она уже льется мне на сжатую руку и дальше, по запястью, и я поднимаю на него глаза.

Он тоже смотрит вверх, в потолок, и протяжно, словно от наслаждения, стонет. Я выпускаю его орган, и кровь вытекает, как вода, которая толчками выхлестывает из пробитой лунки.

Он опускает голову. Взгляд мертвый, как у гольца, которого он велел мне затоптать на озерном льду. Между дрожащих ног болтается темно-красный лоскут мяса в жалких сухожилиях.

Я отстраняюсь, сползаю по столу назад, не выпуская ножа из рук; несколько одуванчиков падают из моих волос на кухонный пол, светятся желтым в красной слякоти, и лишь тогда этот дьявол кричит; крик его обращен внутрь, он давится криком, крик режет ему горло, а глаза вдруг загораются отчаянным желанием жить.