Греховная страсть - Хэссинджер Эми. Страница 5

Все эти изменения сильно будоражили и нашу семью, мама и папа постоянно спорили о правильности разрешения разводов. У мамы не было никаких политических взглядов в целом, но она поддерживала Церковь и все, что с ней было связано. Религия, в понимании моего отца, была цитаделью лжи, которая к тому же управляла жизнью людей. Обычно мои родители старались избегать споров на эту тему. Но разрешенные разводы чудовищно возмущали мою мать. В день, когда она об этом услышала, она разозлилась на отца за то, что он отдал за это свой голос. Она приняла это и на свой счет. Она рассудила так, что если партия, пришедшая к власти, разрешает разводы, то он должен будет всецело поддерживать их и в этом, раз он разделяет их взгляды. Следовательно, вполне может развестись с ней. Она просто не могла этого допустить. Она ему так и заявила:

— Не позволим мужчинам отделиться! — кричала она, стуча половником по супнице. Она это делала с такой яростью и до тех пор, пока сосед месье Пол не заглянул к нам в окно, узнать все ли в порядке. Представляете?

А появление в нашем доме Беранже накалило страсти еще больше. Отец обеспокоился тем, что под его собственной крышей живет представитель Церкви, да к тому же и монархист!

В первый же вечер, когда Беранже пришел в наш дом, отец завел с ним разговор, а пока мы ужинали, изучающим взглядом, наполненным недоверия, рассматривал Беранже. После того как мы помыли посуду, а они сели покурить, отец начал свою излюбленную тему.

— Подходят выборы. Через три месяца.

Мишель и я сидели у двери, стараясь использовать последние лучи уходящего солнца. Она вышивала глаз одной из своих кукол — у нее здорово получалось делать кукол из кусочков материи, бусинок, деревяшек, конусов, сухих ягод и всего, что ей только удавалось найти. Я вязала, но положила спицы на колени, услышав, какой отец завел разговор.

— Да-да, — отвечал Беранже.

— Вы будете голосовать?

— Я всегда голосую.

— М-да-а-а, — протянул мой отец, потом нетерпеливо продолжил: — за кого?

Клод бил в стенку дома мячом на заднем дворе. Я крикнула ему, чтобы он перестал. Беранже заерзал в своем кресле.

— Я знаю вашу позицию, месье, — начал он, — и я уважаю ее, и тем не менее у меня другое мнение. Ведь «Республика» принесла Церкви многочисленный вред и убыток, к тому же и верующие на моей стороне. Я, по зову совести, не могу отдать свой голос за правительство. Как священник.

— Ха! А как на счет всего того вреда, который Церковь приносит правительству? Франции от этого не лучше.

— Может, и не лучше.

— Ваша позиция невыносима! Вы не хотите дальше спорить?

Беранже не ответил.

— Ваша Церковь! — продолжил мой отец угрожающим тоном.

— Моя тоже, Эдуард, — перебила его моя мать, — и твоих детей тоже, не забывай.

— Заткнись! — рявкнул отец. — Ваша Церковь, — начал он снова и вдруг запнулся. Конечно, его раздражало и большое количество политических мнений, и Церковь, столь бесстыдно торгующая ложью, хотя и без того имела и деньги и власть. Но он знал и то, как гордится моя мать тем, что Беранже остановился именно в нашем доме, и как мы с Мишель восхищаемся всем, что он говорит и делает. Если бы он вступил с ним в долгие дебаты, вполне возможно, он и переспорил бы Беранже, но потерял бы наше уважение и почтение.

— И что мы все спорим? — вдруг спросил он после долгого молчания.

— Хороший спор помогает найти истину, принять решение, Эдуард. Хотя в данном случае каждый остался при своем, не так ли?

Отец прикурил еще одну сигарету.

— Так ли, так ли… — сказал он завершающе, — думаю, Изабель своими словами просто положила меня на обе лопатки.

Мать нервно рассмеялась. Мишель и я обменялись изумленными взглядами. Мы ожидали привычного долгого спора отца, возмущенных возгласов, но никто не продолжил разговора. Мишель снова занялась своей куклой, Клод стал играть в мяч. Мужчины молча курили до наступления темноты. Когда мы уже легли спать, Беранже все еще читал при свечах. Больше о политике они не говорили. До самых выборов.

В первую воскресную службу Беранже церковь была полна прихожан. Почти вся деревня пришла на мессу в то утро. Даже те, кто не посещал церковь последние тридцать лет, и те пришли. Давка была ужасная. Толпились и внутри церкви, и даже у входа. Пришел и мой отец. Женщины нарядились, сменив свои обычные простые платки на соломенные шляпки. Мужчины пришли в пиджаках и чистых белых рубашках. Умытые и выбритые мужчины, женщины в шляпках чинно восседали на скамьях и стояли в проходах этой крошечной церкви, заново убранной и приведенной в порядок. Увиденное мною — лица прихожан, столь искренние, с выражением отчаянной надежды, — заставило меня устыдиться. Я старалась не встречаться взглядом ни с кем, глядя в пол, только слышала звуки переминающихся ног и покашливаний — все мы ждали начала мессы.

Наконец Беранже, в красивом облачении, прошел на свое место. Его щеки пылали от волнения, он улыбнулся всем своей сияющей улыбкой. Встав у алтаря, он посмотрел на меня, и на мгновение наши взгляды встретились. Я улыбнулась ему, не думая об осторожности. Он выглядел таким радостным, таким счастливым, таким довольным, серьезным, важным и, конечно же, красивым. Мама почему-то все время причитала, что мы, наверное, не оправдаем его надежд, что люди, пришедшие в церковь, явились сюда только из любопытства. Его проповедь была очень красива, а голос, усиленный сводами церкви, превратился в баритон, совсем как у моего отца, когда он о чем-то очень увлеченно говорил и волновался. С особым тщанием он причастил нас.

После этой проповеди он решил остаться в Ренн-ле-Шато пастырем, обещая всем, что постарается хорошо выполнять свои обязанности — исповедовать, заботиться о нас в дни болезни, ведя нас тропами Божьими. И он сдержал свое слово: самоотверженно опекал нас, а мы со своей стороны следовали за ним верно, всей толпой.

После той службы люди словно ожили. Они весело разговаривали друг с другом. Даже мальчики Бауксов, совершенно одичавшие, вдруг начали играть с бродячей собакой.

Беранже ликовал. Он знал, что тронул души людей. Возможно, он даже поверил, что приехал в верующую деревню, где церковь еще удерживает влияние над сердцами прихожан, где слово Господне уважают и прислушиваются к нему.

Сразу же по приезде в нашу деревеньку он начал наносить пасторские визиты. Мать рассказывала ему, какие семьи нуждаются в слове Божьем и его помощи, — кто потерял мужей, кто работу, у кого только что родился ребенок, и он стучался в эти двери, не ожидая приглашения. После тридцатилетнего равнодушия предыдущего священника большинство людей были удивлены искренней заботой Беранже. Когда мадам Фёр, худая и робкая женщина с ноздрями, раздувающимися, как у лошади, родила младенца, Беранже, моя мать и я отправились ее навестить. Мы принесли с собой хлеб, яйца и соль, а вручая, проговорили традиционные в таком случае слова:

— Будь таким же хорошим, как хлеб, полным, как яйцо, и мудрым, как соль.

Несколько дней спустя, когда Беранже крестил малыша, он гордо представил его всем прихожанам под громкие аплодисменты. Когда старый месье Будо упал с крыши, пытаясь ее починить, и сломал бедро, Беранже сидел с ним все свое свободное время. Он рассказывал анекдоты и даже всякие скабрезности, вселяя в месье Будо надежду и уверенность, что он еще совсем не стар. Беранже посетил даже Милли Мартинез, испанскую цыганку, которая жила в хижине, в лесу, в нескольких километрах от деревни. Она питалась белками и дикобразами, что попадались в ее капканы и силки. Вино же она делала из винограда, воруя его у соседей. Все говорили, что она не в своем уме, что она воровка и обманщица, но Беранже старательно переубеждал всех, что она часть Церкви, потому что тоже дитя Господа.

Народу очень нравились его визиты. Они прониклись невольным интересом к Беранже, потому что ничего подобного никогда не происходило при прежнем священнике. Они приносили ему небольшие подарки: свежеиспеченный хлеб или дичь из леса. Один из мальчиков Бауксов принес ему змеиную шкуру, выделанную самым лучшим образом. Маленькая Маргарита Мосс, которая жила со своим отцом-пастухом в хижине рядом с Ле-Базу, подарила Беранже сушеные травы.