Ящик водки. Том 2 - Кох Альфред Рейнгольдович. Страница 39

Вижу — заскучал. Господи, что это я. Ему, наверное, по всей России одно и то же рассказывают. И я со своей ерундой. Тут же надо о главном. И заодно свою образованность показать. Чтоб понимал: мы хоть в деревне, но тоже не лыком шиты. Ой, времени-то почти нет уже. Ведь уйдет к народу. Ну что ж ты, Алик! Ну, давай! Ведь приду домой — жена спросит: ну как! А я что? Про кур разговаривали? Ну дурак и есть дурак. Так и сидеть тебе городским головой. Ни на что ты больше не годен. Э-хе-хе. Ну вот. Пора идти. Все. Может, после встречи?Допьем. Икра пропадет…

Зал — полный. Гул. Выходит. Красиво освещен. Кудри. Горящий взгляд. Нервный излом линии рта. Умен. Самоуглублен. По-мужски красив. Вскидывает голову. Смотрит в зал. Лицо — правильное сочетание усталости и грусти. Легкая усмешка (тоже к месту: символизирует оптимизм). Овация. Овация. Не прекращается. Овация. Поднял руку. Зал затих.

Зарежь — не помню, о чем говорил. Что-то про помощь обездоленным. Про гуманитарную помощь. Что, мол, нужно создавать специальные комитеты по ее справедливому распределению. Что сначала нужно элементарный порядок навести. Особо — про борьбу с привилегиями. Про привилегии очень подробно. А теперь давайте я отвечу на записки.

В записках опять про привилегии. Потом про огороды — чтобы каждому, как вы считаете, Григорий Алексеевич? Конечно! Это важно. Спасибо за хороший вопрос. Экономика в упадке… Но не все потеряно… Нужно, чтобы каждый на своем месте…

Вдруг шальная мысль: «Он что, за идиотов нас держит?» Тут же прогоняешь: «Это, наверное, так с народом разговаривать нужно. Учись, скотина! А то ведь так и не добьешься народной любви».

Опять овация. Постоял, покланялся. Слова признательности за поддержку. Она помогает мне в моей борьбе. (Опять в голове крамола — какой борьбе?) Это-то и дает силы… Аплодисменты еще сильнее. Старушки полезли за автографами. Девицы в проходах стоят раскрасневшиеся. Глаза прячут. Сразу видно — понравился.

Опять заходим в кабинет. Журналисточка рядом. Ей тоже налил. Накатили. Закусили. Что, отвезти вас? Куда? В Ленгорисполком. К Чубайсу. Думаю: отлично, по пути и поговорим.

Нет, журналисточку садит назад с собой, а меня — вперед, к водителю. Говорит, что надо интервью дать. Гм… Ну надо так надо. Поговорили, блин. Как затылком-то разговаривать. Сижу молчу. Коньяк не допили. Икра — пропадает (надо позвонить, чтобы в холодильник поставили). Во мудак, все со своими курами…

Сзади попискивает журналисточка. Возня. Хи-хи. А как вы прокомментируете последнее заявление Ельцина? Хи-хи. А что его комментировать — пить надо меньше. Ха-ха! Только не оборачиваться! Сижу как аршин проглотил. А может, и показалось вовсе? Каждый ведь в меру своей испорченности…

Доводку до горисполкома. Высаживаю. До свидания. Было очень приятно познакомиться. А уж мне… Ладонь теперь мыть не буду. Может, у Чубайса будет другой разговор? По делу?

Назавтра звоню Чубайсу. Ну как? Поговорили? Ты знаешь, чертовщина какая-то. Он все про гуманитарную помощь да про привилегии. Еще про огороды, чтобы каждому… И у меня… А сколько народу-то было? Да человек пять, все наши. А… Действительно, ерунда какая-то… Может, он нам не доверяет? А кому тогда доверять-то? Тоже верно…

Ну ладно. Ладно. Пока. Пока…

Прочитал мемуары бывшего советского премьера, ныне покойного, Валентина Павлова «Упущен ли шанс». Подробно про все от 1989-го по 1991 год. Про развал банковской системы. Про обмен денег. Про шахтерские забастовки. Про Горбачева (нелицеприятно). Про Ельцина. Про Силаева. Про Фильшина (помните такого — чеки «Урожай-90»?) Про все, про все. В общем — субъективно. Но ~ понравилось. Мужик, конечно, не наш, но с позицией и не бздун. Про Явлинского — ни слова. Как будто его и не было.

Прочитал Костикова «Роман с Президентом». Ни слова о Явлинском. Как будто его не существует. Одно упоминание, и то о том, что во время путча 1993 года Руцкой с Хасбулатовым включали его в состав кабинета, который сформировали.

Российская мемуаристика начиная с 1990 года очень бедная. Но про Явлинского вообще ничего.

Сейчас ему пятьдесят второй год. Уже не мальчик. Уже не молодой и перспективный. Пора подводить итоги, а не подавать надежды. А итогов нет. Резонер. В старом русском театре было такое амплуа. Ездит Дикобразов-младший по России. Все к нему привыкли. Да и он к себе привык. Журналисточки — повизгивают. Старушки — причитают. Кудри черные. Лицо вдохновенное. Но вот мешки под глазами… Грим? Может, побольше? Или нет? Поклонники давно уже ничего не замечают… Любят. И ждут. Талантлив, стервец! Наш еще вам всем покажет! Еще выдаст коленце! Вы его плохо знаете.

Знаем… Знаем неплохо… Уже не выдаст. Все.

Кох: — А теперь ты про себя расскажи!

— В начале года я продолжал заниматься МЖК и издавал отраслевой журнал. «Архипелаг».

— ГУЛАГ?

— Нет, просто «Архипелаг». Как бы такая мысль: МЖК раскиданы по всей стране как острова, но при этом входят в одну систему. Люди придумывают какие-то концепции, школы устраивают экспериментальные. Съезды проводили — в Алма-Ате, к примеру. Мы туда ездили, беседовали, выпивали… Кончилось тем, что, используя комсомольские льготы, люди просто занялись нормальным бизнесом. Кто-то из них после вырос в серьезных бизнесменов. Как, например, Сергей Коротоножкин (Фридман его знает, они вместе в МИСИС учились и промышляли театральными билетами), который при советской власти построил семь домов и ничего с этого не поимел, кроме двухкомнатной квартиры для своей семьи. А два дома он построил уже при новом режиме.

— И все с них поимел.

— Ну, видимо. Это уже бизнес, а не комсомольская работа. Так вот, делал я, значит, журнал. Делал, делал… И так это продолжалось до лета. А летом я подумал: пора уже от отраслевого журнала к более серьезным медиапроектам переходить. И вот лето, значит… Ты курил тогда?

— Да.

— Так ты должен помнить, что курева не было. Очереди…

— Чубайс давил табачные бунты, когда Невский перекрывали. Он был тогда первый зампред Ленгорисполкома.

— А, и на него это взвалили! Я, помню, все стоял в этих очередях… И вдруг приехала к моему товарищу немка знакомая. Она в России училась, у них был роман, потом она с дипломом вернулась домой, поскучала там, взяла отпуск и вернулась к нам любить его дальше. А поскольку у меня семья уехала в деревню, то я ей разрешил у себя пожить.

— Только ты уже женатый человек, не забудь!

— Так это ж была товарища немка, а не моя! Я ее не ебал, разумеется. Честно! Тебе б я сказал, если б что. Ну вот, живет она у меня, готовит, стирает — что очень удобно, — а товарищ иногда приезжает на свидания. А она такая русофилка, язык учила, читала что-то, дико интересовалась русской жизнью. Ну я ей однажды и говорю: «Еб твою мать, ты же русофилка! Так иди быстрей жизнь изучай в чистом виде!» А куда? Как куда? В очередь у табачного ларька. Там и стоит великий русский народ и говорит всю правду, которую обо всем думает. Она пошла в народ с удовольствием. И вот она там стояла, беседовала с мужиками, ей такие истории ломовые рассказывали, — и с каждого захода приносила пять пачек «Беломора». Как раз пять давали в одни руки.

— И ты кризис мягко прошел.

— Более чем! Поскольку она не только за «Беломором» по очередям стояла, но иногда даже ходила в «Березку» и приносила мне оттуда — несмотря на мои протесты, я ее призывал только бухаловом отовариваться, — Gitanes. Без фильтра. Это лучшее, что я в своей жизни курил. Когда курил.

— И Gauloise.

— Ну. Как это круто было в 90-м году — курить Gitanes и пить джин Bols, голландский, самый дешевый! А потом она уехала. И я тогда, думая о жизни, решил повидаться с Андреем Васильевым. Мы с ним когда-то работали в «Собеседнике», и я так понимал, что он всегда там, где бабки. Он мне в интервью рассказал как-то: «Меня пригласили в „Собеседник“, куда я дико не хотел идти, очень… В „Комсомольце“ же была тусня, как семья родная, друзья, гитара. Но в „Собеседнике“ были другие деньги, я пошел туда ради бабок, осознавая это. Ребенка, который должен был родиться через две недели, кормить же надо…» Вот я к Васильеву и обратился за консультацией — куда типа идти работать. А ты иди, говорит, к нам, у нас тут газета — «Коммерсант». Нет, отвечаю, это ж финансы, экономика, тоска смертная, я этого не знаю. Да нет, там всякое есть. Ну ладно, давай, говорю, в пятницу встретимся! Он говорит — ты после поймешь, почему пятница не катит… (Потому что номер сдавали, и это все тянулось когда сутки, когда двое.) А давай-ка лучше в понедельник, с утра пораньше, этак часов в двенадцать! И вот я еду к нему в понедельник домой, с бутылкой самогонки. А у него стоит ящик вина и ящик коньяка!