Ящик водки. Том 4 - Кох Альфред Рейнгольдович. Страница 10

1992 год. Смольный. Сидим, работаем. У нас два кабинета и одна приемная. Миша очень хороший работник. Методичный. Грамотный. Корректный. Абсолютно законопослушный. Снисходительный, терпеливый. Всем хотел помочь. Работал как вол. Все деликатные вопросы, нестандартные ситуации, различные конфликты и коллизии разбирать и улаживать поручали именно ему. И он терпеливо занимался всем этим хозяйством. Ему все равно с кем было разговаривать — с крупным торговым работником, с деятелем из правоохранительных органов, с директором большого завода или с бандитом. Он всегда был ровен, доброжелателен и участлив.

Мною же пугали: «Если вы не сможете найти решение своей проблемы с Маневичем, то мы вас отправим к Коху! Вот тогда вы точно ни до чего не договоритесь!» Мы с ним, два заместителя председателя питерского комитета по управлению городским имуществом Сергея Беляева, были как неразлучная парочка — добрый и злой следователи. Добрый был, конечно же, Миша…

Франция. 1997 год. Середина августа. Берег моря. Утро. Часов десять-одиннадцать. Сижу на веранде отеля, завтракаю. Кефирчик там, круассаны, кофе… Солнышко светит, море синее, пальмы. Уже — никто. Просто человек. Бывший вице-премьер, ушедший в отставку по собственному желанию. (Выгнали, уволили, «дело писателей», жулье — это вранье, все потом, месяца через два.) Восемнадцатое августа. Завтра должен приехать Маневич с женой и сыном.

Вдруг выбегает прямо в халате жена. Лицо — черное. Я набрал воздуху. «Маневича застрелили!» Выдох… Опять вздохнуть — на полпути застрял. Ни туда ни сюда. Спазм. Молчу. Глаза вываливаются: «Врешь?!» Слезы… Рыдает. Толку нет. Пошел в номер. Позвонил Любе Совершаевой. Тоже плач: «Да! Правда! Нет, на месте, сразу! Перебило аорту и в горло… Марина жива. Рядом сидела. Ее поцарапало осколками. Не знаю, стекло, наверное… Да она невменяемая… Прилетай. Тут уже все собираются…» Убит. Странно. Умирали близкие — было. Бабушка, тетя, друг школьный. Но вот — убит близкий человек. Не от болезни, не от старости, не случайно. А — убит. Ощущения другие. К скорби примешивается злоба. И осознание бессилия…

Весной 1992 года на теплоходе «Анна Каренина» мы отправились с Мишей на выходные в Хельсинки. К тому времени мы уже несколько раз были за границей, и поэтому первый шок от тамошних прилавков уже прошел. Стали замечаться более глубокие веши: чистота, необоссанность парадных, бумага в туалетах. Я, между прочим, до сих пор так и не научился переходить улицу — все время пропускаю автомобиль вперед. Нужно несколько секунд, чтобы сообразить, что здесь у пешехода приоритет. Сытая, успешная страна. Вот она — Россия, которую мы потеряли.

Вышли на Сенатскую площадь. Красивый лютеранский собор. На Исаакий похож, но поменьше и скромнее. Зашли, постояли, помолчали, послушали орган. Вышли. Солнышко, но прохладно. Спустились вниз по гранитной широкой лестнице. Внизу, в центре площади, памятник Александру Второму. Небольшой, но и не маленький. Подтянутый такой государь, в военной форме, бакенбарды, осанка. Говорят, крепкий был мужчина, сильный. Ох, Петербург, Петербург! «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных тебе!» (Матф. 23:37). Сука! Какая тоска…

В огромном зале — гроб. Много людей. Я стою в почетном карауле. Миша слева и чуть впереди лежит в гробу. Красивый такой гроб, полированный. Импортный, наверное. Его лицо густо намазано тональным кремом.

Даже немного усы запачканы. Под кремом видно, что лицо сильно посечено осколками лобового стекла. Мне ужасно плохо. Так противно, хоть вешайся. Тошнит, водки хочется, плакать, а не плачется. Какой-то комок, и ни туда ни сюда.

Чубайс выступает. Говорит, что всех достанет. Про себя думаю: а хочется ли мне мести? Ответ — хочется! Очень! Своими руками, медленно, с большими перерывами. Убийца будет просить прощения, а я буду глумиться, разводить руками, говорить, что, к сожалению, ничем помочь не смогу, что нужно немножко потерпеть, что скоро, вот-вот, и я уже его прикончу, разрежу ему сердце. Увлеченный этими мыслями, стою все время, пока идет эта дикая процедура, никого не слышу. Господи! Прости меня, грешного…

В июне 1997 года мы с Мишей на выходные поехали к моей теще на дачу на Ладожское озеро. Там хорошо. Длинные песчаные пляжи с дюнами, сосны, безбрежная свинцовая Ладога. Рыбаки на сейнерах причаливают, разгружают рыбу ящиками: судак, сиг, лещ, ряпушка. Чайки кричат. Купили рыбы, сварили ухи. Потом банька, водочки, шашлычок. Мише с женой постелили на мансарде, откуда с балкона видно озеро. Свежий воздух, белые ночи. Очарование русского Севера.

На следующее утро приехали друзья. Опять привезли шашлык. Мы долго хохотали, вспоминая разные истории, шутили. Потом, под вечер, уже в аэропорту, мы с ним долго ходили и разговаривали. Я сейчас не помню уже, о чем. Осталось только общее впечатление, контур, аромат. Это был аромат дружбы и любви. Я его очень люблю, этот аромат. Ну и Мишу, конечно…

На кладбище — опять речи. Потом, ближе к концу, выступили и батюшка и раввин. Миша так и не определился, думал, наверное, что еще есть время. Раввин запел так тоскливо, протяжно, пронзительно, прямо по нервам. Хочется сесть прямо на землю. Вот на свежую кучу рыжего питерского суглинка. Рядом яма пустая. Сейчас мы ее заполним. Горе. Вот так оно выглядит — горе.

Родители прижались друг к дружке. В их сторону смотреть страшно. Рядом — младший брат. Очень похож на Мишу. Все кругом на него похожи. Мне дают последнее слово. Что-то бормочу, пытаюсь говорить громко, а не получается. Еле-еле, едва себя слышу. Опустили. Засыпали. Поставили портрет, ветки еловые, зажгли свечку. Разлили, выпили, постояли. Вроде все. Что еще? Нет, вроде — все…

Мы с ребятами скинулись, дали жене денег. Нормально дали, не поскупились. Родителям наконец купили приличную квартиру. Боже, как это по-нашему — нужно, чтобы сына убили, и пожалуйста — у питерского профессора достойное жилье. Памятник Мише хороший поставили. Поначалу я всякий раз, когда бывал в Питере, заезжал к родителям, к жене, на могилу. Потом все реже и реже. Теперь изредка созваниваюсь с женой. На могилку иногда. Скотина, конечно. Дерьмо собачье. Вот все крутишься, крутишься. Потом, успею. Или бережешь себя от негатива? Его и так хватает. Словом, все как обычно.

Уже нет острого желания мести. Никого не хочется разорвать на кусочки. Он уже ушел. Миши нет со мной. Он, когда смеялся, так смешно качал головой. И потом платком вытирал слюну. Теперь его нет рядом. Я уже привык. И я когда-нибудь помру. И ко мне — походят, походят да перестанут. Ну и слава богу! Я готов. Я уже готов. Смерть Маневича научила меня. Нужно быть готовым в любую минуту. Я готов. Уже не страшно. Хочется только, чтобы не больно…

После отпуска я устроился работать к Аркаше Евстафьеву в «Montes auri». И началась моя уголовная эпопея — допросы, обыски, подписки о невыезде. Дело писателей началось. И квартирное дело.

— А что с фирмой после случилось?

— Она умерла после дефолта. На ней было огромное количество кредитов. Мы же как начали работать? Аркаша взял в «Российском кредите» кредит, а я в «Альфа-банке». Я десятку, и Аркаша десятку. Всего 20 миллионов. И представь, мы накупили на это акций. И тут индекс с 570 упал до 30.

— А стало быть, еще раз отымели тебя Гусь с Березой.

— Да. Минус 20 миллионов.

— Под что вам давали кредит?

— Под честное слово.

— Как, без гарантий?

— Без гарантий. Просто товарищи хорошо к нам относились. Кстати говоря, вот смотри: Фридман, который оказался, типа, в проигравших по «Связьинвесту», тем не менее сохранил со мной человеческие отношения и дал мне денег в долг на первое время. Потом, правда, мне всю матку вывернул, когда я ему их не возвращал. Но в конечном итоге я эти деньги вернул. Два года работали как лошади — и вернули. Все до копеечки.

— И еще же он взял тебя на работу в совет директоров ТНК.

— Не только он. Это совместное решение Фридмана, Блаватника, Вексельберга и Хана.