Детство в Соломбале - Коковин Евгений Степанович. Страница 19

Следуя поговорке «утро вечера мудренее», мы молча улеглись спать.

В палатке стоял полумрак. Через многочисленные дырочки ветхого паруса заглядывала бледная ночь. Тя­нуло холодом. Не спалось. Лежать было скучно.

Я взглянул на Костю. Он тоже не спал. Его широко раскрытые глаза смотрели вверх.

– Скучно, Костя. Тебе хочется домой?

– Нисколечко, – ответил Костя. – Я мог бы здесь десять лет прожить.

– А я мог бы сто лет прожить!

– А я двести!

– А я триста!

– А я пятьсот!

– А я целую тысячу!..

Постепенно усталость начинала одолевать меня. Сквозь сладкую дремоту я слышал тихий голос Кости, а отвечать уже не хотел и не мог.

…Пробуждение было странным. Вначале я никак не мог сообразить, почему я сплю в одежде. Утро сейчас или вечер? Почему одному плечу жарко, а другому про­хладно? Наконец, почему одеяло у меня такое жесткое и нет у него конца-края?

Во сне я видел елку, увешанную сладкими медовы­ми пряниками…

Над головой весело прощебетала птичка. Под одея­ло подполз горьковатый, но приятный дымок от костра.

И тут я все вспомнил. Это не одеяло, а парус; наша палатка рухнула, когда мы спали. Левому плечу на сы­рой земле было холодно. Правое плечо через парусину пригревало солнце. Было не утро, а полдень.

Кости рядом не оказалось. Он хлопотал у костра, раскалывая топором обломки корабельных досок. На таганах, объятые высоким пламенем костра, висели ко­телок и чайник.

Вид у моего приятеля был серьезный, самый заправ­ский вид работающего моряка. Босой Костя то и дело поддергивал штаны, закатанные под коленями.

Я вылез из под паруса и подошел к костру. От вче­рашней грусти не осталось и следа.

Высоко над бухтой качались чайки. Зелень деревьев и травы на солнце была яркой, как на картинах. Лас­точки с невероятной быстротой стригли пространство между берегами.

Там, где река поворачивала, в желтом обрыве высу­шенного солнцем берега чернели отверстия – гнезда ласточек. Обрыв напоминал географическую карту бес­численные узкие трещины – реки, черные кружки гнезд ласточек – города.

Вода была самая малая. Бухта зеленела травой шолей и осокой, и широкими листьями балаболки. Хорошо, уютно и тихо было на корабельном кладбище. Во вся­ком случае, если не десять лет, то несколько дней про­жить здесь – немалое удовольствие! Но тут я вспом­нил о том, что есть нам сегодня нечего. И тоска снова овладела мной, рассеяв лучезарные мысли.

Не замечая меня, Костя разговаривал сам с собой. Он командовал котелком и чайником, да так громко и грозно, словно в его подчинении находился экипаж во­енного крейсера.

– К чему тебе столько кипятку? – спросил я.

– Баню хочу устроить зайцам и медведям. Надо же зверюгам помыться…

Но тут Костя запустил руку в ведро, стоявшее в те­ни кустарника, и вытащил за жабры серебристую крас­ноглазую сорогу.

Так вот зачем нужен кипяток! Сегодня на завтрак у нас будет уха.

Я похвалил друга, а Костя в это время, торжествуя. вытащил из ведра большеротую упрямую щуку. В ней было по меньшей мере фунтов пять. Кроме того, в вед­ре плавали два фунтовых язя, два окуня и кое-какая мелочь – ерши, подъязки, сорожки.

Рано утром, страдая бессонницей, как говорил он сам и как обычно говорят бывалые, пожилые люди, Костя вышел из палатки. Ему пришла мысль половить рыбу. С борта «Молнии» он закинул удочки, а с обры­вистого берега опустил донницы и жерлицы, наживив на них мелкую рыбешку.

Разумеется, на рыбалке с дедом я видывал и поболь­ше добычи, но никогда мне еще не приходилось так ра­доваться рыбацкому счастью. Было только досадно, что поймал рыбу Костя, а я в это время спал.

Завтрак у нас был богатейший. Не хватало лишь хлеба, но мы привыкли дома сидеть без хлеба по не­скольку дней. Зато соли было вдоволь – мы насобира­ли ее на пристани в гавани за день до отплытия в экс­педицию. Там во время погрузки рассыпали мешок.

Позавтракав, мы столкнули шлюпку на воду и от­правились осматривать заброшенные суда. Хороший сон, сытный завтрак и теплый солнечный день подбодрили нас. Мы не сомневались, что найдем клад.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

НАШЛИ

На первом боте мы лишь перемазались в саже и ни­чего интересного не нашли.

Бот был погорелый. Может быть, он горел в море, возвращаясь из дальнего рейса. Искры сыпались с бор­тов и с шипеньем гасли на волнах. Если была осенняя темная ночь, зловещее зарево с ужасом наблюдали с бе­рега жители поморских посадов и становищ. Если стоял ясный день, море курилось черным ползучим дымом.

Осматривая старые суда, забираясь на мачты, загля­дывая в трюмы и кубрики, можно было представить множество разнообразных историй, загадочных, страш­ных и веселых.

Хозяин красавицы шхуны «Белуха», наверно, был богачом. Он плавал в море без всякой цели, гулял по волнам, предпочитая их иногда Троицкому проспекту. «Белуха» была маленькой плавающей дачей.

А вот на этом боте люди работали, спуская за вахту по семь потов. Бот и сам походил на измученного тер­пеливого труженика. Когда он плыл в Архангельск, в трюмах лежала рыба или поваренная соль. Когда бот выходил из порта в море, он вез для поморов всякую хозяйственную утварь.

Хозяин этого бота был скряга и живодер. Сам он ходить в море боялся. Старый бот мог в каждом рейсе развалиться; он давно отслужил, что ему полагалось.

Капитан на боте был старый помор, не знавший страха. Ему все равно, где умирать – в избе на пола­тях или в море под волной. Матросов он гонял, как пес кошек. «Я работал, – кричал он, – работайте и вы!» Может быть, этого капитана матросы сбросили за борт. Бывали такие случаи…

Зато капитана со зверобойного судна матросы, долж­но быть, любили. Это был добродушный человек, отваж­ный мореход и охотник.

Он первым спускался на лед к лежке морского зве­ря и багром укладывал первого тюленя. С его легкой руки начинались хорошие промысловые дни.

Надо думать, на «Промышленнике» был славный парень-кок. По уверению команды, он умел из топори­ща варить суп, из речного песка раскатывать пироги и пел забавные песенки.

И вся команда этого судна состояла из смелых и трудолюбивых зверобоев – в море, весельчаков и бездомников – на берегу.

На одной шхуне в каюте мы заметили в двери не­сколько маленьких круглых отверстий. Это были следы от пуль. Одна пуля застряла в доске. А на полу так и остались несмытыми пятна крови.

Конечно, мы сразу же сочинили самый страшный рассказ о нападении на шхуну морских разбойников.

Но вот осмотрены все корабли. А трубинское сокро­вище не найдено. Все наши поиски оказались напрас­ными.

Снова день подходил к концу. Нужно было возвра­щаться домой.

И вновь тоскливые мысли напали на нас.

– Может быть, шхуна с кладом затонула, – сказал я. – Может быть, сундук лежит в трюме вот этого судна.

Шлюпка покачивалась у шхуны с высоко поднятой кормой и обломанным рулем. Большая часть корпуса шхуны была под водой.

– Да, все перерыто, – ответил Костя, оглядывая бухту. – Остались утопшие да баржи. Баржи новые, на них даже лягушек не найдешь. А в трюмы утопших не попасть… Ладно, поедем домой! Только ты не гово­ри, куда ездили… Дурачки мы с тобой, Димка! Это только в сказках клады находят.

– А бывает и не в сказках.

– Вранье! Не бывает. Никаких кладов больше не буду искать. Ищи один. Я на фронт побегу, к красным. Теперь фронт близко, красные наступают.

Не спеша мы поплыли по бухте к нашему лагерю. У крутого, стеной уходящего в воду берега стояла не­большая баржа. На носу баржи было написано «Лит. В».

Что-то знакомое мелькнуло в моей памяти. Где я видел такую же странную надпись?..

И тут я вспомнил чистку котлов на «Прибое», вет­реный осенний день, машиниста Ефимыча, открытые кингстоны.

– Костя!.. Костя, посмотри, та баржа… помнишь?

– Помню. Зачем ее сюда привели? Она совсем но­вая и целая.

– Давай посмотрим!

Не раздумывая долго, мы забрались на баржу и при­нялись за осмотр ее.