Морская школа - Коковин Евгений Степанович. Страница 13

Заметив Гришу Осокина, который был по росту са­мым маленьким в нашей группе, мастер с хитрецой спросил:

– А ты, труженик, себе годков не прибавил?

– Что вы, Василий Кондратьевич! – возразил Гри­ша и даже немножко испугался. – Точь-в-точь по мет­рике.

– То-то по метрике… А вот у нас один такой тру­женик в прошлом наборе прибавил себе целый год… Ты руки-то из карманов убери, на производстве только бездельники руки в карманах держат.

Мастерская была просторная, с высоким потолком и огромными окнами. Верстаки протянулись по мастер­ской двумя длинными рядами. К верстакам было при­винчено множество слесарных тисков. В стороне стояли токарные, строгальные и сверлильные станки.

На стене висел предостерегающий плакат:

Ребята в первую очередь бросились к станкам, на которых работали старшие ученики. Но Василий Кон­дратьевич тут же приказал всем нам отойти от станков.

– Придет время – сами будете работать, а пока рановато. Тут осторожность нужна! Подходите-ка луч­ше инструмент получать.

Он вызывал учеников по списку.

– Вот тебе ручник, вот зубило и крейцмейсель, вот пилы драчевая и личная. За тобой закрепляются тиски номер двенадцать. Инструмент береги!

Я подошел к своим тискам и, конечно, сразу же опробовал их повертывая рукоятку, развел до отказа губки, а потом свел их крепко-накрепко.

– Сегодня мы будем учиться рубке железа, – ска­зал мастер. – Вот смотрите, как это делается.

Он взял кусок толстого котельного железа и зажал его в тиски. Приставив левой рукой зубило к железу, Василий Кондратьевич начал изо всей силы ударять по головке зубила ручником. Сила и точность ударов были изумительные. Вначале показалось даже страш­новато: вдруг тяжелый ручник попадет не на головку зубила, а на руку!

Ребята, затаив дыхание, стояли вокруг и с восхище­нием наблюдали за каждым ударом. Вскоре верхний отрубленный кусок металла упал на верстак.

– Кто хочет попробовать?

Желающих вызвалось много. Но первым успел под­скочить Костя, и мастер передал ему ручник и зубило.

Костя уже хотел замахнуться, но Василий Кондра­тьевич остановил его:

– Так ты себе руки побьешь, труженик. Во-первых, нужно принять основную стойку слесаря. Смотрите! Он показал, как нужно стоять и держать зубило.

– На первых порах ручник держи не за конец, а за середину рукоятки. И ударяй не сильно, вначале необ­ходимо меткости удара добиться.

Костя нацелился и осторожно ударил. На куске железа появилась едва заметная царапина. Костя снова ударил. Ручник точно попадал на блестящую от ударов головку зубила. Железо почти не поддавалось. Костя замахнулся больше и ударил еще сильнее. Но ручник соскользнул с головки и ободрал на руке кожу.

Костя потряс рукой, впрочем, сделав вид, что ничего особенного не случилось и ему нисколько не больно.

– Не горячись, – сказал мастер. – Удары должны быть равномерные. Пока много силы не трать.

Все ученики стали к своим тискам. Мастер раздал куски железа, и мы принялись за рубку. В мастерской начался такой грохот, что в окнах, перекрытых прово­лочными предохранительными сетками, дрожали стекла.

Мастер переходил от одного ученика к другому, по­правлял стойку, снова показывал приемы рубки.

Я тоже зажал свой кусок железа и неуверенно, пе­ред каждым ударом нацеливаясь, стал рубить. Дважды ручник попадал вместо головки зубила на косточки кулака.

К перерыву, объявленному мастером, только трое из ребят сумели справиться с задачей. У меня железо оказалось искромсанным, но разрубить его так и не удалось.

– Еще раз десять ударю и отрублю, – сказал Кос­тя во время перерыва. Он раскраснелся, капельки пота выступили на лбу. Видимо, Костя старался изо всех сил.

– А у меня не поддается, – пожаловался Гриша Осокин. – Нам с Илько крепкое железо попалось.

– Сваливай на железо! – усмехнулся Костя. – У всех одинаковое.

– Нет, не одинаковое, – закипятился Гриша. – Вот попробуй!

После перерыва по мастерской снова пошел грохот ручников.

То тут, то там слышались радостные возгласы:

– Готово! Отрубил!

Наконец и мне удалось кое-как отрубить торчащий из тисков кусок. Мастер посмотрел на обрубок и пока­чал головой. Железо казалось истерзанным – так не­умело и неровно оно отрубилось. Потом мастер осмот­рел зубило и сказал:

– Таким зубилом много не нарубишь. Пойдем к са­моточке, заправим.

Самоточка – тонкий каменный диск – была уста­новлена у станков. Мастер передвинул рычаг, и диск стал быстро-быстро вращаться. Мастер прикоснулся острием зубила к диску. Послышался резкий звук, и узкий снопик белых искр брызнул из-под зубила.

Мы снова вернулись к тискам. Мастер зажал в тис­ках кусок железа, легко разрубил его и показал мне кромку. Кромка была блестящая и совершенно гладкая, словно отрезанная. Я посмотрел на мастера смущенно, он на меня – ободряюще:

– Ничего, научишься. Мастерство не вдруг при­ходит!

Жизнь в те времена была еще трудная. Но люди знали, что все страшное осталось позади, они видели обновление жизни и верили в будущее.

Еще весной все женщины с нашей улицы начали работать на общих огородах за Соломбалой – копали грядки, сажали картошку, потом окучивали и пололи. Мы, ребята, тоже работали на огородах.

Теперь, осенью, картофель первого урожая выкопали. Но нам уже ходить на огороды не приходилось: поч­ти весь день мы проводили в школе и в учебных мас­терских.

Мать работала не только на огородах, кроме того, она шила по заказу завода для рабочих куртки из гру­бой материи, которая называлась чертовой кожей.

Маме шел сорок второй год. Высокая, худощавая, она всегда казалась утомленной. И все-таки я никогда не видел ее дома сидящей без дела. Последнее время она нередко ходила с другими женщинами на какие-то делегатские собрания, но в субботние вечера неизменно зажигала у иконы лампадку.

– Тетя Таня, – спросил однажды у моей матери Костя Чижов, – зачем у вас эта коптилка горит? Ведь бога нету…

– Кто знает, есть или нету. Пусть горит, не мешает. Ты не смотри!

Она, конечно, знала, что никакого бога нет, но у нее еще остались привычки старой жизни. И с этими при­вычками ей, видимо, было нелегко расстаться.

Зная, что я поступаю в морскую школу, мать пере­живала и чувство гордости, и чувство тревоги. Ее муж и ее отец, ее братья и ее племянники были моряками. Кем же еще мог быть ее сын, если не моряком?

Но жизнь матери проходила в постоянной мучитель­ной тревоге. В детстве и юности она ждала из плавания своего отца. Потом она вышла замуж за моряка, и по прежнему, когда мой отец уходил в рейс, ее сердце не имело покоя.

Несколько лег назад отец погиб. Сгладилась ли в ее душе эта тяжелая утрата? А вот пройдет год-другой, и в море, в длительные рейсы, – а для матери моряка они кажутся особенно длительными, – уйдет сын. И снова в томительном терпении она будет ожидать сына, как прежде ожидала отца и мужа.

Дедушка успокаивал маму:

– Теперь плавать не то, что в прежнее время. Из порта вышли – и в пароходстве уже знают об этом, едва двадцать миль прошли – и опять сообщают, курс такой-то, все живы-здоровы, кланяйтесь деточкам, ка­питан обедает, ест рисовую кашу с молочком, потом бу­дет кофий пить… А бывало уйдешь в рейс, так о тебе дома ничего и не знают, пока не вернешься. Теперь в море погибнуть – надо еще мозгами пораскинуть…

Дед Максимыч, конечно, шутит, преувеличивает. Но ведь надо же мою мать как-нибудь успокоить. А то, что его внук Димка станет тоже моряком, как он сам и как его сыновья, – это ему по душе.

Раньше тихими летними вечерами мать обычно сидела у окна, починяя мою или отцовскую одежду. Она ожидала из рейса отца. И когда он появлялся, она бро­сала шитье, улыбалась какой-то совсем новой, светлой и тихой улыбкой и подходила к нему. Отец, почему-то всегда смущенный, обнимал ее и коротко спрашивал «Ну как?» Потом мать принималась хлопотать об ужине.