Одна в мужской компании - Бенедикт Мари. Страница 2

Я помолчала, раздумывая над ответом. Можно было соврать, приписать оплошность моим родителям, но тогда эта сплетня станет той ценностью, которую она сможет пустить в оборот при удобном случае, а если я доверю ей настоящий секрет, она будет у меня в долгу. Иметь в своих должниках фрау Люббиг может оказаться небесполезным.

Я улыбнулась и протянула ей карточку.

— Некто Фридрих Мандль.

Она ничего не сказала, но я слышала, как она сдавленно охнула, и это было более чем красноречиво.

— Вы о нем слышали? — спросила я.

— Да.

— Он был в театре сегодня вечером?

Я знала, что фрау Люббиг смотрит все спектакли из-за кулис, зорко наблюдая за порученной ее заботам актрисой, чтобы вовремя привести в порядок надорванный подол или сбившийся набок парик.

— Да, фройляйн Кислер.

— Это тот, что остался стоять после последних аплодисментов?

Она вздохнула.

— Да, фройляйн Кислер.

— Что вы о нем знаете?

— Не хотелось бы рассказывать, фройляйн Кислер. Не по чину мне.

Я подавила улыбку: ох уж эта притворная скромность фрау Люббиг. В ее сокровищнице хранилось столько тайн, что это делало ее во многих отношениях самой влиятельной персоной в театре.

— Вы сделаете мне большое одолжение.

Она помолчала, делая вид, что обдумывает мою просьбу.

— До меня доходили только сплетни и слухи. Не всегда лестные.

— Прошу вас, фрау Люббиг.

— В общем… — Я видела ее в зеркале: она словно перелистывала аккуратно сохраненное в памяти досье, прикидывая, какой кусочек информации выдать. — У герра Мандля еще та репутация в делах с женщинами.

— Как и у любого мужчины в Вене, — со смехом отвечала я. Если дело только в этом, можно не волноваться. С мужчинами я умела себя поставить. Во всяком случае, с большинством мужчин.

— Дело не сводится к обычным интрижкам, фройляйн Кислер. Один его роман закончился самоубийством молодой немецкой актрисы Евы Мэй.

— Какой ужас, — выдохнула я, хотя, имея за плечами свою собственную историю разбитых сердец и попытку самоубийства одного из отвергнутых воздыхателей, я не могла судить его слишком строго. История, конечно, ужасная, но эта пикантная подробность — явно не все, что известно фрау Люббиг. По ее тону я чувствовала, что она что-то скрывает и ей есть что еще рассказать. Ей просто хотелось, чтобы я поупрашивала ее подольше.

— Если вы знаете еще что-то, я буду вам очень обязана.

Она помялась.

— Такими сведениями в наши дни делятся с осторожностью, фройляйн Кислер.

В эти смутные времена информация была валютой.

Я взяла ее за руку и заглянула ей в глаза.

— Эти сведения останутся между нами, они нужны мне только для моей же безопасности. Обещаю вам, что никому не стану их передавать.

После долгого молчания она сказала:

— Мандль — владелец Hirtenberger Patronenfabrik. Его компания производит боеприпасы и другое вооружение.

— Малоприятный бизнес, я бы сказала. Но кто-то должен делать и эту работу, — ответила я. Я не считала, что о человеке нужно судить только по роду занятий.

— Дело не столько в том, что он производит оружие, сколько в том, кому он его продает.

— Неужели?..

— Да, фройляйн Кислер. Его прозвали торговцем смертью.

Глава третья

26 мая 1933 года

Вена, Австрия

Через девять дней после моего театрального дебюта в «Сисси» над Веной висела почти полная луна, отбрасывая темно-фиолетовые тени. Она достаточно ярко освещала городские улицы, так что, хотя час был поздний, я решила пройти остаток пути из театра домой пешком и выскочила из такси. Ужасно хотелось тихого антракта, передышки между тем сумасшествием, что творилось в театре после спектакля, и бурей родительских чувств, ожидавшей меня дома после каждого выступления. И сегодня тоже.

Прохожих было совсем мало: седовласая пара, неторопливо возвращающаяся домой после позднего ужина, молодой человек, что-то насвистывающий на ходу, — я чувствовала себя в безопасности. Театр располагался в фешенебельном девятнадцатом районе, и чем ближе к дому моих родителей в Дёблинге, тем богаче и многолюднее становились улицы, — в общем, бояться было нечего. Но родители все равно ужасно встревожились бы, если бы узнали, что я разгуливаю по улицам одна. Они всегда очень волновались за свое единственное дитя.

Я отбросила мысли о маме и папе и улыбнулась, вспомнив статью, опубликованную в Die Presse на этой неделе. Мое исполнение роли императрицы Елизаветы расхваливали с таким жаром, что зрители расхватали все билеты на спектакль, и вот уже три вечера подряд в театре оставались только стоячие места. Мой авторитет в театральных кругах возрос, и наш обычно критично настроенный режиссер во всеуслышание осыпал меня комплиментами. Приятно было получать одобрительные отзывы после скандала из-за обнаженной сцены в «Экстазе». Эта режиссерская идея казалась вполне приемлемой и художественно оправданной ровно до тех пор, пока публика, в числе которой были и мои родители, не пришла в ужас и возмущение, и я теперь понимала, что приняла правильное решение — вернуться в театр после короткого опыта в кино. Как будто вернулась домой.

В детстве театр был для меня защитой от одиночества, возможностью впустить в свое тихое существование каких-то других людей, помимо вечно стоящих над душой няни и гувернантки и вечно отсутствующих мамы с папой. Сначала я просто сочиняла роли и сюжеты для кукол, которых у меня было множество, и разыгрывала их на импровизированной сцене под огромным столом в папином кабинете, а потом, как-то незаметно для меня самой, игра стала чем-то гораздо большим. Когда я пошла в школу — и внезапно в мою жизнь хлынули новые люди, головокружительно разнообразные, — актерство стало моим способом встраиваться в мир, своего рода валютой, которую можно было снимать со счета по мере надобности. Я могла стать той, кого втайне мечтали видеть окружающие, и, в свою очередь, получала от них все, что хотела. Но только выйдя впервые на сцену я осознала масштаб своего дара. Я могла скрыть свое «я» под маской совершенно другого человека, созданного режиссером или писателем. Мне достаточно было бросить взгляд на зрителей, и я могла сколько угодно наслаждаться своей властью над ними.

Единственным темным пятном в потоке света, который щедро дарила мне игра в «Сисси», были эти ежевечерние розы. Цвет их каждый раз менялся, но количество оставалось постоянным. Мне приносили розы цвета фуксии, бледно-розовые, цвета слоновой кости, кроваво-красные, даже редкие нежно-лиловые, но всегда ровно двенадцать дюжин. Это было просто неприлично. Хорошо хоть, передавать их стали иначе. Капельдинеры больше не вручали мне цветы на сцене, торжественно и при всех; теперь они потихоньку расставляли их у меня в гардеробной во время последнего акта.

Этот таинственный герр Мандль… Кажется, я видела его несколько раз среди зрителей, в вожделенном для многих кресле третьего ряда, но полной уверенности у меня не было. Он не пытался общаться со мной после письма, переданного вместе с первыми розами, и до сегодняшнего вечера. В этот раз на карточке в золотой рамке, торчавшей среди ярко-желтых — точно в цвет моего платья — цветов, было написано от руки:

Мои родители пришли бы в ужас, если бы я допустила хоть мысль о встрече с незнакомым мужчиной наедине, без сопровождения. Тем более в гостиничном ресторане, хоть бы это и было знаменитое творение архитектора Йозефа Хоффмана. Того, что я уже узнала о герре Мандле, было достаточно, чтобы мне и самой не захотелось нарушить этот запрет. С помощью осторожных расспросов мне удалось собрать еще кое-какие сведения о моем таинственном поклоннике. Немногочисленные друзья, которых я успела приобрести в замкнутом театральном мирке, слышали, что в своих делах он руководствуется исключительно прибылью, а отнюдь не моральными принципами тех, кому он продает оружие. Но самый крупный самородок достался мне без всяких просьб — от нашей поставщицы секретов, фрау Люббиг, которая шепнула мне, что герр Мандль пользуется покровительством правых автократов, поднимающих голову по всей Европе. Эта новость меня особенно встревожила: Австрия сейчас как раз всеми силами боролась за сохранение своей независимости, поскольку географически ее со всех сторон окружали жадные до чужих земель диктаторские режимы.