Шоколад (СИ) - Тараканова Тася. Страница 6

— Пётр Григорьевич — начальник лагеря.

И не моргает даже. Красив как удав, привлекающий немигающим взглядом, а после заглатывающий жертву безразмерной пастью. Я продолжала напряжённо смотреть на него. Отвечать не могла, челюсть подвязана.

— Садись.

Стул подо мной противно заскрипел, когда я села на шаткое сидение. Специально пошевелилась, чтобы добавить скрипа. Удав окатил меня ледяным взглядом — ему не понравилось.

— Сними повязку, она тебе больше не нужна.

С повязкой расставаться не хотелось. Начальник сразу же уловил мой внутренний протест.

— Снимай, — жесткость в голосе подсказала, что медлить не стоит.

На команды мужа, наученная опытом, я реагировала незамедлительно, что помогало избегать недовольств и скандалов. Злость сменилось угрюмой обречённостью. Я молча стала разматывать грязный бинт. Внутри болезненно заныло от тоски. Одну клетку я сменила на другую, и теперь смотрела в глаза хищника, повадки которого мне совершенно не знакомы. Постаралась унять смятение. Надо быть бесстрастной, нельзя показывать страх.

Продолжая молчать, аккуратно смотала бинт, словно какую-то ценность, и положила в карман.

— Бортникова — фамилия по мужу?

— Да.

— А девичья?

Зачем ему это? Спокойный голос и пристальный взгляд в ожидании ответа вызвали ещё более яростный протест, и меня как чёрт за язык дёрнул.

— Не помню.

Начальник на секунду завис, следом сделал вид, что пропустил мимо ушей мою дерзость. Не хотелось бы, чтобы этот человек посмеялся надо мной. Фамилия папы пусть останется неприкосновенной.

— Расскажи, что произошло вчера вечером.

От переполнявших меня эмоций задёргался в нервном тике глаз. Подробности нужны? В памяти всплыли унижение, боль и стыд. У меня было единственное желание — забыть эту ночь.

— На меня напал охранник, он …

Задохнувшись, я не смогла сдержать дрожь в голосе и продолжить

— Он утверждает, что всё было по согласию.

Спокойный, даже слегка ироничный тон человека, в котором я уловила глумление. Понятно, начальник одобряет лагерные порядки, которые сам и завёл.

— А вы…утверждаете, что встретив незнакомого человека…, я сразу полезла ему в штаны?

Еле договорила, так меня колотила нервная дрожь и срывался голос.

— Нужно уметь постоять за себя.

Ещё добавь «милочка»

Наверное, смакует подробности, представляя меня на коленях с разинутым ртом, слезами и кровавыми слюнями, текущими по подбородку. Прикоснулась языком к поджившей ране на губе, почувствовала, как до сих пор саднит горло, как злость закипает в груди.

— Да… дайте мне оружие!

В комнате повисла тишина. Я, кажется, почувствовала колебание воздуха от тяжелого дыхания полковника. Он смотрел на меня с подозрительно спокойным лицом, а в моё сердце вползало предчувствие чего-то ужасного.

— Могу предложить карандаш. Хорошо заточенный.

Карандаш!

Трясущейся рукой я вытащила из подставки на столе карандаш и положила его в карман ветровки.

— Ты нарушила режим, не вернувшись к отбою. Два дня тебе запрещено покидать комнату, хотя за это полагается штрафной изолятор. Из-за небольшой… травмы я сделал послабление.

Засунь в задницу своё послабление. Чтоб тебе вывихнули челюсть подобным образом

Мой взгляд полный отвращения и гнева разозлил его. Полковник наклонил голову, прищурился, вылез из своего кокона невозмутимости. Это порадовало маленькой моральной победой над превосходящим противником.

— Если нарушение повториться, к тебе будут применены более строгие меры воздействия.

Наглеть, так до конца!

— А кормить будут?

Внутри я корчилась от ужаса, но всем видом показывала, что мне плевать на порядки колонии, плевать на право сильнейшего унижать меня. Начальник оценил мой вызов.

— Голод способствует закреплению правил.

Закреплению рефлекса, значит. Как собаку Павлова будут учить. Я мгновенно люто возненавидела полкана.

— Свободна, можешь идти, — добавил он ровным, холодным тоном.

Дыхание перехватило. Беспомощная, слабая, переполненная отчаянием и страхом, я поняла, что даже под страхом смерти сейчас я не промямлю «до свидания».

Тот же охранник, что привёл в административный корпус (я назвала его волчарой), отконвоировал меня в общежитие, довёл до комнаты и закрыл брелоком решетчатую дверь. Со стола исчезла швейная машинка и раскроенная ткань. Значит, работать не придётся. Моими подругами на ближайшее время станут одиночество и голод… для закрепления рефлекса.

Жаль, не успела доесть овсянку и выпить чая, а мой паёк так и остался на стойке. Разве они могут оставлять без еды? А если у меня гастрит или язва? Вспомнилась многочисленные вопросы о здоровье, специальная анкета, которую я заполняла перед отправкой сюда. Нет у меня гастрита, и язвы нет. Пока…

Почти сразу засосало под ложечкой. Внутри словно возникла бездонная пустая бочка. Вспомнился мангал с сочными кусками мяса в решётке, молодые пупырчатые огурцы, сладкая мякоть помидор, упругие листья базилика, терпкий вкус кинзы и сметанный соус с чесноком, в который я обожала макать овощи.

Надо гнать эти навязчивые мысли о еде, я просто слишком вымотана. Меня как на качелях раскачивало от эмоций, от жалости к себе, до понимания, что никто не защитит. Общая слабость и головокружение заставили сесть на кровать. Подняла с пола рюкзак, чтобы достать свежую футболку, пальцы наткнулись на детскую машинку сына. Я вытащила её, отставила рюкзак, покатала на коленке красную модельку с открывающимися дверьми и поднимающимся капотом, прижала её к груди. Слёзы потекли из глаз, я упала головой на подушку. Сколько раз я буду вспоминать своё «да» в зале суда, сколько раз я буду переноситься в то место, где предала себя.

Ничего не отыграть назад.

Отвернувшись к стенке, с головой укрывшись одеялом, я продолжала содрогаться от рыданий. Из угла комнаты за мной бесстрастно наблюдал тёмный глазок видеокамеры. Представив, как кто-то с циничной ухмылкой следит за мной на мониторе, сделала фак под одеялом. Сквозь слёзы прорезался дурной смех, меня заколотило сильнее. Вот и всё, на что я способна — фак под одеялом.

К вечеру голод принял очертания червя, грызущего мои внутренности. Вода из-под крана была откровенно ржавая. В банку из-под тушенки, которую я использовала вместо стакана, профильтровала воду через бинт, оставшийся у меня после подвязанной челюсти. Зажав нос, осторожно сделала несколько глотков.

Сойдёт. Не умирать же от обезвоживания.

Оказалось, не такая уж я беспомощная. Нацедив полную банку воды, поставила её отстаиваться. Посмотрю, сколько будет осадка. Жаль, я не почитала правила содержания женщин в колониях. Имеют ли они право оставлять узниц без еды? В этой колонии правила для закрепления рефлексов введены главарём распоясавшегося сброда, к тому же, скорее всего, подворовывающего продукты. Домашний арест избавил меня от предварительного заключения, тюремной баланды я не ела, но уверена, что есть какие-то нормы питания для заключённых.

Лежать на спине, сложив руки на груди как покойница, вдруг стало страшно. Ходить от окна до двери не давала слабость и резь в животе. Оставалось сидеть на кровати, раскачиваясь назад и вперёд как сомнамбула.

Перед мысленным взором всплыли сырники. Я готовила их из творога девяти процентной жирности, протирая через сито, чтобы сырники были нежнее. Я любила макать поджаристые сырники в сметану, образовавшуюся из сливок, купленных на базаре у знакомой армянки.

Вспомнила, как в этом году на Пасху завела куличи, а они толком не поднялись. На вкус оказались съедобные, но их вид меня разочаровал. У мамы, она пекла их по бабушкиному рецепту из старой домовой книги, каждый кулич был именной, и его высота и вкус по примете соответствовал тому, как сложится год. В куличи мама добавляла только орехи, мы с папой не любили вкус распаренного изюма в булках. Сверху куличи мама намазывала сметаной с сахаром, украшала посыпкой и грецкими орехами.