Миграции - Макконахи Шарлотта. Страница 32

— Хорошо. — Я пытаюсь пройти мимо, однако ладонь его опускается мне на предплечье. Я вся ощетиниваюсь.

— Ты хоть знаешь, что ты со своими подельниками творишь с миром?

— Я с тобой совершенно согласна, — произношу я поспешно. — Нельзя такого делать. Но после санкций с этим покончено.

— И ты думаешь, этого достаточно? И вам, паршивцам, все сойдет с рук? Ни хрена!

Зол он страшно. Я не знаю, как поступить, как его утихомирить.

— Слушай, я вообще не из них. Я пытаюсь…

— Видел я тебя, сука. Давай, говори, где ваш капитан. Я этого так не оставлю.

Во мне пробуждается зверь.

— А я, блин, знаю?

Он — мужчина крупный, как минимум в два раза тяжелее меня, и когда он толкает меня к стене, я ощущаю его силу. Ощущаю его тем древним чутьем, которое передалось мне через поколения женщин; наследственный адреналин вбрасывается в кровь, я чувствую его в бей-лягай-таскай-трахай-убивай-отклике моего тела, хочется врезать ему прямо сейчас, очень хочется, но вместо этого я замираю, оценивая все в совокупности, понимая, что я на волоске от страшной боли или чего похуже — от нарушения границ моего тела или даже от смерти, — и тогда без предупреждения лязгаю зубами, ярость во мне бушует такая, что можно спалить весь мир.

Он отшатывается, пораженный моей неадекватностью. А потом разражается смехом и за горло прижимает меня к стене, перекрывая доступ воздуха, круша мне череп. По позвоночнику прокатывается боль.

— Давай, говори, где они.

Я ничего не говорю, тогда он тащит меня — это больно — за угол, на улицу потемнее, и все благородство его намерений теперь отравлено ненавистью; за секунду до того, как это произойдет, я вижу — вижу, каким образом он заставит меня расплатиться за его ненависть. Ладонью он шарит у меня между ног, тянется к пуговицам на джинсах, но к этому моменту я уже сыта по горло.

Я ору во всю силу легких и, послав Бет беззвучную благодарственную молитву, бью его левой рукой под дых, второй раз и третий, он от изумления ослабляет хватку и получает правый кросс по горлу, потом еще один — в челюсть. Крепкий, крепче, чем я кого-либо когда-либо била, подкрепленный страхом, яростью и как-ты-смеешь-ко-мне-прикасать-ся — кросс по переносице, хук по ребрам, нужно успеть нанести как можно больше ударов, прежде чем он соберется с мыслями, он ничего такого не ждет, но, видимо, от боли умудряется тоже махнуть кулаком, я пытаюсь поставить блок, но сил не хватает, он попадает мне одновременно по предплечью и по голове. Мир кружится. Я опускаюсь на колено и целюсь ему в мошонку, но он успел подготовиться, ставит блок, хватает меня за правую руку, выкручивает ее, пока я не начинаю кричать от боли. Никто не появляется, я поверить не могу, что никто не появляется, я же подняла обалдеть какой шум. Я тут одна, он сейчас сломает мне руку, я ощущаю задыхающуюся пульсирующую ярость: так не будет, и когда она до краев наполняет мое тело, я левой рукой вытягиваю карманный ножик, который держу в сапоге, думаю: «Пошло оно все: так не будет», изворачиваюсь, встаю и всаживаю лезвие ему в шею.

Он охает от ужаса. Ослабляет хватку.

Кровь хлещет на нас обоих.

Кажется, появились люди. Рядом какое-то движение.

— Блядь, ни хрена ж себе, — ахает кто-то, а кто-то еще требует вызвать полицию, кто-то еще рявкает, чтобы все, на хрен, заткнулись, чьи-то руки удерживают меня на ногах. Нож выпадает из руки.

— Все в порядке, — произносят мне прямо в ухо. А мой обидчик все смотрит на меня, смотрит и смотрит, зажимает рукой шею, пытаясь остановить кровь, оседает на колени, и мне кажется, что он уже почти покинул свое тело, мне кажется, что я почти покинула свое.

— Тихо, — слышу я. Эннис удерживает меня на ногах.

Он ведет-волочет-несет меня куда-то. Обратно в гостиницу? Я отупела от шока.

Рядом оказались остальные, они волокут меня все стремительнее, и ни в какую не в гостиницу, мы мчимся на борт — видимо, мчимся, потому что нас преследуют. Мы бежим, все в тумане адреналинового выплеска, ноги стучат по доскам, голоса тихо и настойчиво отдают приказы. Моргнув, я оказываюсь на борту, остальные в бешеном темпе отдают швартовы. Моргнув, я понимаю, что «Сагани» плавно отошел от берега и устремился в океан. Моргнув, я оказываюсь в незнакомой комнате, смутно соображаю, что это, наверное, каюта Энниса, что же еще, хотя наплевать, а он говорит со мной издалека.

— Лапа, ты не одна, — произносит он. — Не переживай. Ты не одна.

Он что, серьезно так думает?

— Он умер? Я его убила?

— Без понятия.

Я сдаюсь. Плотину прорывает, меня затопляет усталость. Сил хватает только на то, чтобы не потерять сознание. Моргнув, я оказываюсь на койке.

— Мы отходим? — спрашиваю я.

— Уже отошли, — отвечает Эннис. — Спи.

— Я устроила нам всем задницу?

— Нет, лапа, — отвечает он. — Ты нас освободила.

Сама я не освобожусь никогда. Я гадаю, так ли чувствовал себя мой отец в тот день, когда убил человека.

17

АВСТРАЛИЯ, ЮЖНОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ НОВОГО ЮЖНОГО УЭЛЬСА. ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД

Эдит нынче вечером ушла к ягнятам, прихватив винтовку: выжидать, когда свет отразится в глазах оголодавших лисиц. Иногда она посылает меня, игнорируя мои протесты — я тысячу раз ей говорила, что не буду никого убивать, даже если от этого зависит наше пропитание, да и вообще, защищать ягнят — дело Финнегана, и тем не менее она отправляет меня дежурить на холоде, с винтовкой, которую я держу неловко и неохотно.

— Понадобится — будешь делать то, что должна делать, — объявляет она в своей обычной манере: обсуждение не предполагается, а поскольку ни одного хищника я пока не заметила, не могу сказать, права она или нет.

В любом случае, сегодня — мой шанс. Я высмотрела запертый сундучок с ценностями, который она держит под кроватью, исхитрилась выкрасть ключ и сделать дубликат, потому что прекрасно знаю: она из тех, кто обязательно заметит, если что-то отсутствует слишком долго. Сделать дубликат ключа — отнюдь не простая задача, если вас держат на ферме вдали от города, а водительские права, даже ученические, выдают только в шестнадцать, а до этого еще целый год. Пришлось заплатить Тощему Мэтту, чтобы он выполнил мое поручение, а он у нас в школе самый тупой, так что надежности ноль. Потом пришлось выждать, когда овцы начнут ягниться, когда первые малыши неопрятно вывалятся из материнских утроб и их нужно будет защищать от всевозможных охотников — не только от лисиц, но иногда еще и от орлов, и от диких собак. Они все голоднее и голоднее, поскольку на воле дичи все меньше. Только в такие ночи я могу с уверенностью сказать, что Эдит меня не застукает: она, если понадобится, будет лежать в засаде, пока тело не иссохнет и кости не рассыплются в прах. Упорная и безмолвная.

Возможно, я преувеличиваю, насколько трепетно Эдит оберегает этот сундучок. Тем не менее. Он интересует меня с того самого момента, когда я попала на эту паршивую ферму. Бабушка моя, понимаете ли, человек суровый. Она ничего не рассказывает о моих родителях — она и вообще мало со мной разговаривает, разве что рявкает распоряжения, а если я отказываюсь пахать на нее с должным усердием, не пускает меня на тренировки по серфингу для спасателей, а это едва ли не единственное, что мне нравится в этой стране, и поскольку только что получила бронзовый жетон, я теперь отвечаю за спасательные патрули, она же, судя по всему, без понятия, насколько это важно; да еще у нее есть этот сундучок, и я твердо убеждена, что в нем спрятаны какие-то тайны. Свету нее в спальне я не включаю: вдруг заметит из загона, крадусь в темноте, ложусь на живот и шарю под кроватью, пока не натыкаюсь на холодный край сундучка. Вытягиваю его, он тяжелый — тяжелее, чем я думала, — и мчусь в свою комнату открывать.

Тяжесть сундучку придают несколько воинских медалей, принадлежавших, как это ни удивительно, моему деду: судя по всему, он служил в легкой кавалерии. Я читаю надписи на медалях, поглаживаю пальцами металл, пытаясь сложить фрагменты головоломки. Почему она никогда о нем не говорит, почему в доме ни одного его портрета? Что такого потайного было в ее браке, что все напоминания о нем нужно хранить под замком, подальше от чужих глаз?