Миграции - Макконахи Шарлотта. Страница 48

— Ты уж прости, лапа.

Эннис неловко пригибается, проходя в дверной проем. Я складываю письмо Найла, аккуратно возвращаю в рюкзак, к остальным. Оно относится к периоду особо темному, вскоре после смерти Ирис.

— Штормить будет, — говорит Эннис.

— Что мне делать?

— Сиди здесь. Разуйся.

— На случай если придется плыть. — Кончики губ у меня искривляются.

Эннис кивает. Похоже, его будоражит этот печально известный пролив Дрейка. В жизни его не осталось ничего, кроме этого плавания — и в этом мы с ним едины. Вот только меня оно не будоражит, осталась одна усталость, до последней клеточки, одна потребность дойти до конца.

Следовать нам больше не за чем. Трекеров мы не видим. Можем только догадываться, куда направились наши птицы, и мне кажется, что я целую вечность не видела их передвижений. Сколько я уже не имею сведений, живы они или нет?

Вместо того чтобы торчать в тесной спальной каюте — еще на судне есть незамысловато оборудованная кухня, крошечная ванная, обеденный стол и складные койки, одну из которых Эннис галантно взял себе, — я поднимаюсь к штурвалу и встаю рядом с капитаном. Воздух наэлектризован. Небо черно. Я чувствую, как море медленно просыпается, изготавливается: ощущаю это нутром.

— Ты знаешь, как нужно? — тихо спрашиваю я.

— Нужно что? — откликается он, хотя и понял, о чем я. Через миг передергивает плечами. Мы смотрим на темную клубящуюся воду, на волны перед собой, что становятся все выше. Земли пока не видно. — Вряд ли кто-то вообще знает, как здесь нужно.

А потом. Он резко поворачивает штурвал и ставит нас боком к стене накатывающего вала, уклоняется от его алчно лязгающих зубов, и вот мы оказываемся у вала на губах, переваливаемся на другую сторону, через крутой каменистый кряж. Когда мы падаем, я выпускаю из легких задержанный воздух, но Эннис уже разворачивает судно в противоположном направлении, поднимается по стене следующего вала, мы оказываемся наверху как раз в тот миг, когда я решаю, что нас сейчас опрокинет и поглотит. Занимается он этим долго, зигзагом продвигаясь между волнами, преследуя их и обгоняя, неизменно выискивая самые мягкие уклоны и кряжи. Он ведет крошечное суденышко по бескрайним просторам этого самого опасного в мире моря; это танец, и вокруг тихо, небо смотрит на нас; никогда я с такой силой не чувствовала единения с разбушевавшимся океаном.

На нас с густым рокотом обрушивается дождь.

Пластмассовый экран старается нас защитить, но мы быстро промокаем до нитки, а волны накатываются со всех сторон. Эннис привязал нас обоих к штурвалу, мы изо всех сил пытаемся удержаться на ногах, незащищенные, уязвимые.

Если они, все крачки, погибли, это ни к чему. И совершенно непостижимо, как легкое тельце маленькой птички, изможденной птички, почти без пищи перелетевшей с одного края земли на другой, тельце, уже прошедшее столько испытаний, способно пережить вот это?

Такого требовать невозможно.

Я наконец-то все понимаю. И в своем сердце прощаюсь с ними. Никто не обязан претерпевать такие тяготы. Вымирающим животным не дано уйти мирно. Уход сопровождается отчаянной борьбой. А если они вымрут, все они, то лишь потому, что мы сделали этот мир для них непригодным. И вот, чтобы сохранить рассудок, я освобождаю полярных крачек от бремени выживания в условиях, где выжить невозможно, и мысленно говорю им «до свидания».

А потом отползаю в гальюн, и меня рвет.

Мне представляются мошки, пляшущие в лучах автомобильных фар. Может, назад меня возвращает близость конца. А может, провал моей затеи.

ИРЛАНДИЯ, ТЮРЬМА В ЛИМЕРИКЕ. ГОД НАЗАД

Психиатра зовут Кейт Бакли. Она очень маленькая и сосредоточенная. Вот уже три с лишним года я провожу у нее по часу в неделю.

Сегодня она начинает разговор так:

— Я не дала вам рекомендации на досрочное освобождение.

— Какого черта?

За вычетом историй в самом начале, веду я себя примерно, и она это знает. Тяга к саморазрушению, под влиянием которой я признала вину и оказалась в этом месте, отвращение к себе, из-за которого я пыталась покончить с собой, а потом пол года провела в кататоническом ступоре, давно в прошлом. Я хочу на волю.

— Я ведь не могу сказать, что вы содействуете собственной эмоциональной реабилитации, правда?

— Разумеется, можете.

— Как именно?

— Можете солгать.

Выждав, она хохочет. Зажигает нам обеим по сигарете (это запрещено). Одновременно с «более конкретным представлением о своем, я“» она культивирует во мне привычку к никотину. Каждый раз, поднося сигарету к губам, я ощущаю вкус Найла.

— Я не понимаю, — произношу я уже спокойнее. — Вы же говорили, что я делаю успехи.

— Это правда. Но вы по-прежнему отказываетесь говорить о случившемся. А первое, о чем меня спросит комиссия по досрочному освобождению, — способны ли вы к чистосердечному раскаянию.

Взгляд мой автоматически перелетает к окну, со слов мозг переключается на завитки разорванных облаков — я их там различаю. Оказаться на сгустке воздуха, плыть бездумно…

— Фрэнни.

Я заставляю себя снова взглянуть на Кейт.

— Сосредоточьтесь, — просит она. — Используйте свои ресурсы.

Я неохотно делаю медленный глубокий вдох, ощущаю стул под попой, пол под ногами, концентрирую взгляд на ее глазах, губах, сужаю мир до своих физических ощущений, до этой комнаты, до нее.

— Преднамеренная отстраненность — опасное состояние. Я хочу, чтобы вы не отвлекались.

Я киваю. Мне это известно — она это повторяет каждую неделю.

— Вы уже дали согласие на разговор с Пенни?

— Нет.

— Почему?

— Она и до этого меня терпеть не могла.

Почему?

— Потому что я неуравновешенная.

— Она сама так сказала?

— Не впрямую. Но она психиатр, так что знает.

— И какие чувства это у вас вызывает?

Я пожимаю плечами:

— Что она меня видит насквозь.

— Мне вы не кажетесь неуравновешенной, Фрэнни. Скорее наоборот.

— В смысле?

— Вы хоть раз в жизни передумывали? — спрашивает Кейт. — Я бы скорее сказала, волевая и упрямая, — бормочет она, а я фыркаю в ответ. — И почему вас это так волнует? Что о вас думает Пенни. То, что вам придется встретиться.

Я смотрю в окно…

— Пожалуйста, сосредоточьтесь.

И опять ей в лицо.

— Не думаете ли вы, что причина в том, что она, в частности, будет говорить вещи, которые так или иначе развеют ваше заблуждение?

— У меня нет заблуждения. Я вам говорила: я от него избавилась.

— После чего мы обсуждали, что оно может сформироваться снова, как способ преодоления пиковых моментов эмоционального потрясения.

Я закрываю глаза:

— Я в порядке. Мне просто нужно выйти отсюда. Сыта по горло.

— Вас приговорили к девяти годам.

— С правом досрочного освобождения через три года. Позвольте мне досидеть на условном. Я буду выполнять исправительные работы. С места не тронусь. Буду образцовой гражданкой. Эти стены меня просто душат.

— А упражнения вы выполняете?

— Они не помогают, не дают свободы.

— Подышите.

Зубы стиснуты, но я заставляю себя дышать. Если устроить при ней истерику, делу это не поможет.

Кейт выжидает, пока я, по ее мнению, буду готова продолжать. Но смотрит на меня как-то странно. За этим обычно следует что-то особенно неприятное.

— Вы с Найлом говорили? — спрашивает она.

— После нашего последнего разговора? Нет.

— Я имею в виду, говорили ли вы с ним с тех пор, как здесь оказались. Телефонные звонки? Письма? Он вам пишет, Фрэнни?

Я не отвечаю.

— Почему? — в упор спрашивает Кейт.

Она может мной гордиться, потому что, когда я на сей раз поднимаю глаза к небу, сосредоточенность моя столь велика, что я больше не слышу ее слов — я парю, став невесомой.

— Миссис Линч, — обращается ко мне судья на слушании по поводу досрочного освобождения, — в заключении психиатра сказано, что свою вину в предумышленном убийстве вы признали только потому, что находились в состоянии психологической травмы и вас еще тогда следовало направить на лечение. В моих глазах это значит, что тюремное заключение позволило вам все обдумать и вы сожалеете о собственной честности во время суда. Позвольте вам пояснить: мы не предлагаем повторного разбирательства женщинам, которые ни с того ни с сего передумали.