Тень - Колбергс Андрис Леонидович. Страница 4

— Замечательно. И это ты уразумел только теперь!

Почему мне хочется его обидеть? Мы оба виноваты в равной мере. Я даже больше. Определенно, я виновата больше!

— Да я бы давно к тебе пришел, но не хотелось лезть в твою жизнь. Мне передавали, что ты не одна… Я был уверен, что ты прогонишь меня ко всем чертям. И вообще, я тогда еще одной ногой стоял на пьедестале. Где там перебороть самолюбие!.. Почему ты не вышла замуж?

— О, это было так давно, что я и не помню. Наверно, не любила.

— Карточки не сохранила?

— Сожгла. Все до последней. И твою тоже, чтобы больше не видеть. Судьба милостива: за эти годы мы ни разу не встретились. Ничто о тебе не напоминало.

— А газеты?

— Газеты я читаю по-своему: страницу со спортивной информацией или лишь открываю, или просто в нее не заглядываю.

— Ты и теперь побоишься взглянуть на фото?

— Теперь нет. Теперь это неопасно.

— Вот и я так думаю. Смотри! — Он подал ей фотокарточку.

Она вся напряглась как струна, губы скривились в усмешке.

Их первая совместная фотография. На переднем плане восторженное лицо Райво, держащего высоко над головой только что завоеванный кубок, сзади аплодируют какие-то представители судейской коллегии, и она — в Динкиных туфлях на высоких каблуках. Из змеиной кожи. В кадр она попала случайно. Получив фото, оба были рады до чертиков.

— Глянь, какое число на обороте.

Она перевернула снимок. Сегодня годовщина.

— Смешно… — Она задышала учащенно. — Смешно…

— Я тоже все порвал и сжег, как мы договорились, а эта осталась в альбоме у матери… — Он решительно встал, обнял ее за плечи и почувствовал, что она вся дрожит. — Я нашел ее случайно месяца два назад. Прости, что не пришел сразу. Простишь мне эти два месяца?

Она была сама не своя, но не противилась, когда он стал ее раздевать. Нагие, они стояли посреди комнаты и исступленно целовались. Упреки, горести, печали, предрассудки — все отступило в тень, во всем мире остались только он и она. Им было не за тридцать, им снова было по восемнадцать, четырнадцать лет куда-то сгинули, они повернули время вспять и начали жизнь сначала, с того самого мига, как расстались.

И вдруг она вскрикнула: «Нет!»

— Убирайся, Камбернаус!

Он медлил. Она схватила со стола стеклянную вазу — первое, что попалось под руку, — и швырнула в него с размаху, он успел заслониться локтем…

Райво Камбернаус заканчивал туалет во дворе за кустами. Пощупав ушибленный локоть, он небрежно присвистнул, оглянулся на ее окна и, направляясь к калитке, замурлыкал: «Окна темны у милашки…» А она в это время колотила кулаками в стену, повторяя как заведенная: «Останься! Останься! Не уходи!» Но только вздумай он вернуться, все повторилось бы сначала.

— Я почему-то думал, что детсад, — получая с нее деньги, сказал таксист, — а теперь вижу: хоромы, в три этажа.

— На третьем только две крохотные мансарды. Они не отапливаются, я там держу разный хлам.

— А что домоуправление?

— Дом частный. Счастливого пути!

Дом отделен от улицы широким газоном и несколькими соснами. К нему тянулась пешеходная дорожка, выложенная бетонными плитами.

Ворота заперты, значит, женщина, топившая у нее и убиравшая дважды в неделю, уже ушла.

Может, так оно и лучше, решила Зайга, нашаривая в сумочке ключ.

По крутой, потемневшей от времени черепичной крыше, чирикая и то и дело затевая драки, прыгали воробьи.

Большой, пустой, сырой дом.

Надо заказать цветы, чтобы не хватать завтра первые попавшиеся.

Не придумав ничего лучшего, она позвонила секретарше:

— Мне нужны цветы на завтра.

— Какие?

На миг она задумалась, потом сказала:

— Темно-красные.

— И сколько?

— Двадцать четыре.

— Извините, четное число дарить не принято.

— Мне нужны ровно двадцать четыре розы. Пусть шофер с утра привезет их ко мне домой. Да, и вот что. Если о времени собрания, которое мы перенесли, еще никого не оповестили, назначьте его после обеда, мне так удобнее.

— Зайга Петровна, может, для верности отложим его на конец недели?

— Собрание состоится, я чувствую себя намного лучше. Розы должны быть крупными, яркими и свежими.

Едва она положила трубку, телефон зазвонил.

— Заяц? Это Дина. Ты помнишь того красавчика Райво Камбернауса, волейболиста? Сцилла сказала, что он умер. Ты случаем не знаешь, у кого из наших девчонок был с ним роман?

— Не помню.

— Вот и у меня в памяти белые пятна, как на карте Антарктиды. Я нашла тебя по телефонной книге. Ты не против, что я звякнула?

— Напротив, это очень любезно с твоей стороны. Привет.

Она ухватилась за телефонный провод и выдернула его из розетки.

Глава вторая

В понедельник утром Харий Даука поехал на работу не троллейбусом, как обычно, а трамваем, чтобы попасть на рынок и купить дочке, лежавшей в больнице, что-нибудь лакомое.

Спозаранку рынок, как всегда, был великолепен в своем разноголосье и суете. Даука протискивался сквозь толпу, здесь что-то несли и волокли, тянули и толкали; зычно требовал дорогу водитель электрокара, груженного плоскими ящичками с салакой и треской; казалось, ее коптили тут же за углом; цветочный базар, несмотря на промозглую осеннюю погоду, — по ночам морозцем прихватывало городской канал и тротуары обледеневали, — благоухал, как розовый сад, хотя в основном тут продавались астры и мелкие хризантемы.

Под навесом в добрую тысячу квадратных метров, на котором ворковали и хлопали крыльями голуби, в длинных рядах торговали квашеной капустой, петрушкой и всем прочим, чем человечество заправляет котел.

Один из столов оккупировали смуглолицые южане в широченных кепках-сковородах. Напялив на себя всю одежду, что была с собой, завязав уши шарфами и поминутно дыша на озябшие пальцы, они стоически терпели северный холод, неся вахту у горок урюка, орехов, гранатов, мандаринов. Как только в сферу их притяжения попадал потенциальный покупатель, они, жестикулируя, по-южному темпераментно зазывали его обратить внимание на их товар.

Харий, которому жена редко доверяла делать покупки даже в магазинах, на рынке чувствовал себя как пловец в незнакомом водоеме.

— Иди сюда, дорогой, посмотри… Нэ покупай сразу, нэ надо…

Харий остановился.

— Мандарины смотришь? В больницу, да? — Посланец юга не был ясновидцем, но отлично знал, в каких случаях покупают эти дары природы. — Если в больницу, денег нэ жалей, святое дело. Я тебе, дорогой, самые лучшие выберу. Смотри!

И торговец ловко стал отбирать и класть на весы самые желтые, налитые соком плоды с тонкой гладкой кожурой — к шероховатым, зеленым он не притрагивался.

— Сколько брать будешь? Кило? — Не дождавшись утвердительного ответа, продавец нахально спросил: — Тебе для больного человека пяти рублей жалко?

— Подождите… Я подумаю… — Как-то неловко было на людях доставать кошелек и пересчитывать деньги.

Внезапно Харий понял, почему торгаш отбирает ему плоды получше. Конечно, и те и другие — мандарины, только росли они в разных точках планеты: которые зеленые — на Кавказе, где солнца поменьше, а остальные в Тунисе или Марокко. Если первые выращены, может быть, дальним родственником этого торгаша — у рабочего человека обычно нет времени по рынкам шататься, — то вторые он купил в магазине или овощная база сбыла налево, вот и хочет от них побыстрее избавиться.

— Дорого? Ты бедный, да? Даром отдам, хочешь? Эсли ты нищий, нэ ходи на базар, нэ заставляй весы портить!

Это уже был спектакль для его соотечественников — все на одно лицо, они ухмылялись, обнажая золотые зубы, и весело перебрасывались репликами на непонятном языке.

У Хария застучало в висках.

Мысли путались; до сознания, как отравленные стрелы, долетали выкрики:

— Ты еще здесь? Уходи! Иди, тебе говорят!

Он не пошел — понесся прочь. Ему было не до осенних даров — слив, яблок и груш, сложенных пирамидками и дожидавшихся своих покупателей. Он почему-то боялся вновь нарваться на оскорбления, услышать, как обзывают его нищим, ведь он был из тех, кто живет на зарплату.