Прах к праху - Хоуг (Хоаг) Тэми. Страница 23

Куинн четко дал понять, что ему не нужна информация о возможных подозреваемых, даже если такие и были, и его просьбу выполнили. Не хотелось, чтобы чьи-то выводы мешали собственным суждениям либо подталкивали ход мыслей в том или ином направлении. Именно по этой причине он предпочел бы составлять психологический профиль убийцы у себя в рабочем кабинете. Здесь он вынужден работать по горячим следам, а значит, с головой окунувшись в расследование. Он же по опыту знал, что такие случаи, как этот, нередко вызывают у следователей чересчур сильную эмоциональную реакцию, тем более что информации, за которую можно было зацепиться, практически нет. Зато отвлекающих факторов — уйма. Например, Кейт. Которая, кстати, даже не позвонила. С другой стороны — а были ли у нее причины звонить? Не считая того, что когда-то между ними что-то было, но они разошлись каждый в свою сторону, и это «что-то» перестало существовать.

И, пожалуй, самый сильный отвлекающий фактор — это прошлое, которое, увы, не изменить и не вернуть. Единственный способ держать его в узде, не позволяя брать над собой верх, — крепко держать под контролем настоящее. Что означало с головой уйти в изучение следственного дела. Постоянно иметь трезвую, холодную голову. Когда же ночи затягивались надолго — а так было всегда — и в голове начинали вертеться подробности как минимум сотни убийств, Джон понимал, что постепенно утрачивает контроль и над собой, и над настоящим.

Эйнджи забилась в самый угол небольшой, жесткой двойной кровати, прижавшись спиной к стене, чувствуя сквозь мешковатую фланелевую рубашку зябкий холодок штукатурки. Она поджала колени и, обхватив руками, положила на них подбородок. Дверь была закрыта. Она осталась одна. Единственный свет проникал в комнату через окно от уличного фонаря.

«Феникс» был большим и старым, со скрипучими полами и без каких-либо излишеств. Кейт привезла ее сюда и бросила одну среди бывших проституток, наркоманок и женщин, которых избивали их сожители.

Эйнджи успела посмотреть на них, когда заглянула в просторную гостиную, уставленную старой мебелью: несколько обитательниц сидели, уставившись в экран телевизора, и девушка подумала, что они, наверное, круглые дуры. Если и был урок, который она вынесла для себя, то он заключался в следующем: от обстоятельств можно убежать, от себя же — никогда. Твое «я» будет следовать за тобой, как тень. От него не скроешься, не пошлешь подальше, не избавишься.

И вот теперь она ощущала, как эта тень обволакивала ее — холодная и черная. Тело била дрожь, к глазам подступили слезы. Она весь день пыталась сдерживаться, а также весь вечер, опасаясь, что эта чернота возьмет над ней верх в присутствии Кейт, что, в свою очередь, лишь подстегивало панику. Нет, она должна держать себя в руках всегда, кто бы ни был рядом. Потому что иначе все поймут, что она сумасшедшая, ненормальная. И тогда упекут в психушку. Где она будет совсем одна.

Она и сейчас одна.

Дрожь с каждой минутой била все сильнее, постепенно перерастая в ощущение пустоты. Одновременно сознание как будто начало сжиматься, и от нее самой осталась лишь пустая оболочка; вернее, она превратилась в крошечное существо, обитающее в этом теле, словно в тюрьме. И в любое мгновение могла сорваться с уступа в черную бездну и никогда больше оттуда не выбраться.

Это чувство Эйнджи называла Зоной, которая была ее заклятым врагом. И хотя хорошо изучила ее, все равно Зона приводила в ужас. Она знала, что, если не будет сопротивляться, Зона непременно возьмет верх. Так что самое главное — не поддаваться. Ведь стоит дать слабину, уступить, как потеряешь громадные куски времени. Потеряешь себя, и что тогда будет?

Стало так страшно, что она расплакалась. Тихо, молча. Она всегда плакала молча… Чтобы никто не слышал и не узнал, как ей страшно. Рот раскрылся, но она подавила рыдания, превозмогая себя, загнала их назад в горло. Эйнджи прижалась лицом к коленям и зажмурилась. Слезы жгли глаза, стекали даже из-под закрытых век, скатывались по голым ногам.

Перед мысленным взором возник объятый пламенем труп. Она бежала, бежала долго, но так и не смогла убежать, потому что этим трупом была она сама, хотя и не чувствовала ни пламени, ни боли. Боль. Лучше бы ей было больно, но, увы, одной только силой воображения этого не сделаешь. Ей по-прежнему казалось, что она продолжает сжиматься внутри собственного тела.

«Прекрати! Немедленно прекрати!» — приказала Эйнджи и даже ущипнула себя за бедро, если не сказать, впилась ногтями в кожу. Увы, не помогло. Она все глубже и глубже погружалась в Зону.

«Ты ведь знаешь, что нужно делать», — прозвучал в ее голове голос. Он шевельнулся в сознании, словно скользкая черная лента. Ее передернуло. Голос обвил, проник в важные части тела, — странная смесь страха и потребности.

Ты ведь знаешь, что нужно делать!

Она тотчас потянулась за рюкзаком, расстегнула молнию и порылась во внутреннем кармане в поисках того, что нужно. Наконец пальцы нащупали канцелярский нож в форме небольшого пластикового ключа.

Трясясь и давясь рыданиями, она заползла под узкую полоску света и подтянула вверх левый рукав, обнажая бледную, худую руку, всю в тонких шрамах — один рядом с другим, как прутья железного забора. На кончике ножа, подобно языку змеи, выросло лезвие, и она прочертила им тонкую полоску рядом с локтевой впадиной.

Боль была острой и приятной, и, похоже, отключила панику, которая, словно электротоком, пронзала мозг. Из надреза показалась кровь — в темной комнате она казалась блестящей черной бусинкой. Эйнджи уставилась на нее как завороженная, чувствуя, как по телу начинает разливаться блаженное умиротворение.

Контроль. К нему сводится вся жизнь. Боль и контроль. Этот урок она выучила давно.

— Я вот подумываю, а не сменить ли мне имя, — говорит он. — Как тебе Элвис? Элвис Нейджел.

Молчаливая собеседница никак не отреагировала. Из коробки он достает пару трусов и прижимает их к лицу, зарывается носом и глубоко вдыхает запах женской промежности. О, какое блаженство! И хотя запах заводит не так сильно, как звуки, но все же…

— Что, не поняла? Это ведь анаграмма. Элвис Нейджел — ангел зла [6].

Где-то рядом три телевизора показывают шестичасовые новости. Голоса трех дикторов сливаются в одну неразличимую какофонию, которая действует как допинг. Потому что во всех звучат нотки безнадежности. А безнадежность порождает страх. Который, в свою очередь, возбуждает его. И больше всего ему нравятся звуки. Дрожащее напряжение даже в хорошо поставленном голосе диктора. Перепады тембра и громкости в голосах тех, кому страшно.

На двух экранах появляется мэр. Страхолюдина и дура. Он слушает, как она говорит. Эх, с каким удовольствием он отрезал бы ей губы, пока она еще жива. А потом заставил бы ее их съесть… Фантазии возбуждают. Впрочем, так было всегда.

Он увеличивает звук, затем подходит к встроенной в книжный шкаф стереосистеме, выбирает с полки кассету и вставляет ее. Он стоит посередине подвальной комнаты, глядя на телеэкраны, на хмурые лица дикторов, на лица присутствующих на пресс-конференции, снятые под разными углами, и окунается в океан звуков — в голоса репортеров, фоновое эхо огромного зала, в напряжение и безысходность. Одновременно из колонок стереосистемы доносится голос, полный ужаса. Голос, который умоляет, плачет, просит приблизить смерть. Его триумф.

И он стоит в самом центре — дирижер этой жуткой оперы. Чувствует, как в нем нарастает возбуждение — огромное, горячее сексуальное возбуждение. Оно подобно всепоглощающему крещендо и требует выхода. Он смотрит на свою партнершу, прикидывает, что с ней можно было бы сделать, однако сдерживается.

Главное — контроль. Потому что контроль — это все. Это власть. Действует он. Другие лишь реагируют. Он хочет, чтобы на лицах всех до единого читался страх, хочет слышать их голоса — полицейских, участников следственной группы, Джона Куинна… В особенности Джона. Подумать только, этот наглец даже не снизошел до того, чтобы взять слово во время пресс-конференции. Причем явно нарочно: чтобы Крематор подумал, будто его личность не представляет для него интереса.