Целитель 10 (СИ) - Большаков Валерий Петрович. Страница 3

Впрочем, картину, открывавшуюся за пыльным иллюминатором, не назовешь безрадостной — земли и воды польской окраины выглядели живописно. Торфяники да верещатники перемежались роскошными сосновыми борами, а обливная влага то отражалась просторным зеркалом, то рассыпалась тысячью блесток — сущий кошмар для топографа. Попробуй-ка, нанеси на карту причудливые берега тутошних заводей, извивы речушек и проток, несчетные прудки!

Судя по солнцу и по времени лёта, винтокрылая машина уносила нас куда-то в район Сувалок, а пейзажами я любовался в те моменты, когда вертолет слегка кренился на вираже.

Боевики дремали, но бдели, приглядывая за пленниками… Да чего уж там — нас взяли в заложники. «В нагрузку» с Машеровым.

«Эх, Петр Миронович, Петр Миронович…»

В моей прошлой жизни тыща девятьсот восьмидесятый стал последним для старого партизана, тогда еще персека — осенью он погиб в автокатастрофе. А всё из-за легкомыслия! «Мироныч» стеснялся выезжать «при полном параде». Без замыкающего авто, без лидирующего… Вот, если бы впереди мчался «ЗиЛ-117», то удар злополучного «газона», везшего картошку, принял бы он, а не «Чайка». Рассказывают, что водила с бортового «ГАЗа», лишь только узнав, кого погубил, хотел удавиться. Но судьбу набело не перепишешь.

Ныне Машеров вознесся в Генеральные секретари, а привычки остались прежними. Генсеку полагались четыре лимузина в кортеже и десять охранников! Одолели бы их пшеки? Да ни в жисть!

Тут я ощутил мучительное чувство падения, как во сне — «Ми-8» шел на посадку. Замерев в воздухе, «вертушка» коснулась земли, и грузно осела.

— Выходим!

Боевики пинками подняли «больших ученых» и выгнали наружу. Пригибаясь под разлетом лопастей, я отбежал грузной трусцой, и завертел головой, осматриваясь.

Нас высадили на холмистом островке, заросшем вереском. Кое-где траву прорывали серые ноздреватые глыбы — не то скалы, не то валуны. Ближе к берегу озера дыбились руины тевтонского замка из красного кирпича. Остатки крепостной стены возвышались в полтора человеческих роста, а единственная башня с верхом, изгрызенным временем, достигала метров пяти.

Перехватив смятенный взгляд Киврина, я подмигнул. Володя неуверенно шевельнул губами, словно опасаясь улыбки. А Витька свои губы сжал, чтобы не тряслись.

«Всё будет хорошо, — подумал я с вызовом, — и даже лучше!»

«Ми-8» зарокотал, плавно ввинчиваясь в небо, и улетел, некультурно развернувшись хвостовой балкой.

— Шибче! — буркнул давно небритый, губастый Збигнев, направляя нас к развалинам громадного донжона. С покатого склона холма я высмотрел большое озеро, плескавшееся вокруг — и тонкий перешеек-загогулину, песчаную косу с растрепанными соснами в рядок. Коса «швартовала» остров у лесистого «причала» — берег тянулся, да выгибался метрах в ста за озерной гладью.

М-да… Вроде, и есть, куда бежать, но весь перешеек — в секторе обстрела. Снять беглецов — нечего делать…

— Ходчь! — пихнул в спину Збышек.

Я прибавил шагу, косясь на яркие палатки, выставленные в низине. А боевики не сильно-то и шифруются. Никаких тебе схронов — туристы стали лагерем, и культурно отдыхают…

Откуда-то из подземелья вынырнули еще четверо «отдыхающих» в одинаковых комбезах, но в разных головных уборах. Один щеголял в старенькой конфедератке, лысый череп другого покрывала обычная шляпа с обвисшими полями. Третий носил фуражку без кокарды, а четвертый и вовсе нахлобучил кепку-шестиклинку, да еще и роскошный чуб выпустил, походя на удалого тракториста.

Поляка в фуражке я узнал сразу — Томаш Платек собственной персоной, — но виду не подал. Когда-то Томек гонялся за мной во славу «Опус Деи», а позже присягнул в верности, но чьих он теперь?

Четверка деловито и сноровисто обыскала похищенных, скидывая в картонный ящик всё подряд — пачки сигарет и спичечные коробки, документы, мелочь… Туда же полетел и «Стечкин» в кобуре.

— Томусь! — крикнул старшак, закидывая автомат за спину.

Из того, что он добавил на польском, я не понял ни слова, а Платек бросил к фуражке два пальца, и махнул рукой в приказном жесте: шагом марш, без разговоров.

По выщербленным каменным ступеням мы спустились в подвал, окунаясь в холод и сырость. Желтый свет фонарика заскакал по сводам коридора, мазнул по толстым прутьям, зарешетившим камеры — настоящие узилища, каменные мешки с кольцами, вделанными в кладку, да с проржавевшими цепями.

Вряд ли сей обезьянник сохранился со времен великого магистра Зигфрида фон Фейхтвангена, но свирепым романтизмом повеяло — так и мерещатся прикованные скелеты…

— Ты и ты! — гулко велел Томаш, загоняя в темницу Машерова с Чесноковым.

Лязгнула, скрежетнула с завизгом низенькая дверца, сваренная из арматуры. Запиралась она на засов, да только изнутри открыть — проблема. Разве что орангутан дотянется, у него лапы длинные.

— Ты, ты и ты! — зиндан по соседству заняли Вайткус, Киврин и Корнеев.

А меня поместили в «одиночку».

— Ты! — рокотнул Платек, сжимая мое плечо, и быстро прошептал: — Загляну позже!

Я молча, сгибаясь в три погибели, пролез в мрачный застенок. Сколоченный из досок топчан — вот и вся меблировка. Вонючая дыра в каменном полу — вот и все удобства.

Окружающую тьму слегка разбавляли отсветы фонарей, а тишину — слабые эхо невнятных голосов.

«А вот тебе и ретрит, — вяло подумалось мне, — сиди и медитируй вволю…»

Примостившись на ложе, я выдохнул, унимая взвинченность. Раздерганные, заполошные мысли потекли спокойней.

Я ни на кого не надеялся, ни на Платека, ни на друзей. Понятно, что нас будут искать, но сидеть и ждать подмоги — дело гиблое. Не ясно даже, кому мы занадобились. Польская оппозиция — тот еще гадюшник. Сборная из церковного отребья, продажных профсоюзных бонз, неопилсудчиков… И все лезут наверх, по головам, поближе к кормушке, чтобы всеми конечностями хапать слетающие доллары и фунты.

Мои губы перетянуло кривой усмешкой. Володька с Витьком до сих пор в шоке, а вот меня давно уж отпустило. Опыт был.

Покидало меня изрядно, и сам убивал, и меня убивали… Но промахивались пока.

Я согнал напряг, усаживаясь в «позу кучера». Не след измучивать себя лишними переживаниями. Уж коли влип, то будь настороже — и в полной боевой.

Больше часа по коридору шатался Збигнев, нацепивший кобуру с трофейным «Стечкиным». Он без перерыва смолил дешевое курево, и в моменты затяжек калившийся кончик сигареты подсвечивал круглое, плоское лицо.

Мои глаза привыкли к темноте, и улавливали малейшие отблески уходившего дня. Похоже, что коридор продолжался дальше, загибаясь буквой «Г» — оттуда тянуло сквозняком, а в воздухе реяли закатные краски. Запасный выход?

Бубнившие голоса доносились оттуда же. Порой наплывали запахи съестного, слегка возбуждая желудочно-кишечный тракт, но шлейф горелого и кислого перебивал всякий аппетит.

Я замер. Глухая скороговорка — и окурок ударился о каменные плиты, роняя оранжевые искры. Мимо камер засновала иная тень.

Шаркнул ботинок. Сдержанное дыхание послышалось совсем рядом, даже мурашки пошли по спине.

— Миха… — опал шепот.

Упруго встав, я шагнул к решетке.

— Привет, Томаш.

— Привет. Я тут… В общем, я не с группой Малютки Гжеся. У меня свое задание. Гжегож ждет важного гада — и я тоже…

— Понимаю, — мой кивок был невидим. — Гжегож… Здоровый такой, толстый?

— Он. Я, когда в Польшу вернулся… Тут только с виду всё спокойно. «Зомовцы» разогнали «Свободные профсоюзы Побережья», похватали многих из «Комитета социальной обороны», так уцелевшие спелись! Кто в подполье сейчас, а кто в боевых мобильных группах. Нападают на ваших, а сами стреляют в своих, чтоб визжать потом о «зверствах советских оккупантов»!

— А кого ждут?

— Яна Рулевского, он сейчас заместо Леха Валенсы… Тс-с! — Платек затих, вслушиваясь, и быстро договорил: — Всё, надо идти. Да, забыл сказать — второй прут с краю вынимается…

Оттолкнувшись от решетки, Томаш будто растворился в черноте. Гортанный окрик… Сердитый говор…