В тот день… - Вилар Симона. Страница 25

Тут в истобку с ворохом сложенного полотна вошла Яра. Окинула всех внимательным взглядом и резко спросила, чего это волхв Жуягу обижает. Даже стала рядом с холопом, как будто заступиться хотела. Но Озар ее осадил властно, приказав, чтобы шла себе отдыхать после обеда. А если понадобится – велит покликать.

Лицо у ключницы застыло, как ледяное. Опять этот чужак ей тут приказывает. Яра смотрела на него так, что, казалось, вот-вот злое скажет. Но опешила, когда волхв ей вдруг подмигнул. Так по-приятельски, лукаво даже.

– Не гневайся, хозяюшка, но тут у нас разговоры свои. Или ругаться со мной станешь из-за холопа?

Она растерялась. Только что властно вел себя, а теперь улыбается добродушно. И чтобы скрыть растерянность, Яра предпочла удалиться. Пошла, стуча чеботами [67] по ступенькам, слышно было, как кому-то из служанок отдает распоряжение. Златига посмотрел ей вслед, и подумалось: занятно как волосы заплетены у вековухи – несколько тонких кос уложены так, что образуют низкий узел на шее. Красиво смотрится. Вековухе безмужней голову покрывать не полагается, вот Яра и смастерила себе этакое на голове. Да и волосы ее, светлые, пушистые, просто загляденье.

От размышлений о ключнице Златигу отвлек резкий голос волхва:

– Да что ты все блеешь, как козел, Жуяга! Я тебя прямо спрашиваю: отчего на тебя будто исполох [68] напал, когда я вчера явился? Или вину за собой какую чуешь?

Тот даже икнул от страха. Потом бормотал что-то, дескать, никакой вины на нем нет, но опасается, что его и обвинят во всем. Он ведь дерзил хозяину, говорил, что не пойдет на обряд крещения, что старые боги ему милы. Дольма даже велел своему хазарину дать Жуяге пару крепких тумаков. Сам-то купец белые руки о смердов пачкать не любил, у него для этого его хазарин имелся. А у Жуяги кровь носом от того наказания пошла. Озлился, вот и сдерзил, сказав, что, дескать, христиане все добрыми слывут, а их господин никого из своих не жалеет.

– Что значит – никого? – уточнил Озар.

– А вы сами расспросите, – хныкал Жуяга. – Если я скажу… Опять нос мне разобьют. А то и со двора прогонят. Ведь Дольма так и говорил: «Не станешь носить на груди знак Спасителя, выгоню тебя». А куда мне идти? Пропаду же. Я ведь не статный молодец, чтобы себя на рынке рабов выставить да продаться доброму хозяину. И хорошо еще, если доброму…

– Да не реви ты! Смотреть противно. Лучше скажи, где сам ты находился, когда в воду все вошли.

Златига стоял неподалеку, наблюдал. С одной стороны он даже понимал этого холопа. Ну а если бы и впрямь Дольма его выгнал? Нищих бродяг в Киеве полным-полно, побираются по дворам, всякий обидеть их норовит, раз заступиться хозяина нет. А как холода настанут, много их погибает. Так что вроде как Жуяге и невыгодно было зло на хозяина замыслить: тот хоть и ругал, но не изгонял же его. Вообще в Киеве считалось недобрым, когда своих челядинцев выгоняли, – от этого могла о хозяине дурная молва пойти. Дескать, не ценит тот своих верных людей. И если раньше у Дольмы был повод прогнать строптивого холопа, то после того, как тот прошел обряд и крестился, вряд ли бы его услали со двора.

Жуяга хныкал, то и дело мял кушак, бормотал, что ни в чем не повинен. Да и старший Колоярович может подтвердить, что Жуяга все время при нем был, толкал кресло увечного, хотя колеса и вязли в мокром песке.

– А как сам Вышебор себя вел во время обряда? – спросил Озар, не сводя взгляда с расставленных перед ним чубушек.

– Ну как вел? Все веселились, и он вроде как доволен был. Смеялся, водой брызгал на девок. Мирина-красавица в своей рубахе тонкого льна совсем голой казалась, да и Будька, у которой сиськи дай всякой, тоже смотрелась такой желанной. Да и у Яры в мокрой рубашке соски острые торчали в разные стороны, как у козы. Когда бабы в мокром так близко снуют, тут даже увечному есть отчего развеселиться. Особенно учитывая, что Вышебор удовой страстью маялся, даром, что ноги у него неподвижные.

– Маялся страстью Уда, говоришь? Так поэтому Моисей по приказу хозяина увечному брату невольниц с капища Лады покупал? Ну, чтобы тот натешился, как именно он умеет. С кровью и мучениями для девки.

Жуяга даже плакать перестал.

– А ты откуда это знаешь, Озар-кудесник?

– Да уж знаю, – как-то раздраженно отозвался тот.

Встал, подошел к окну, смотрел наружу. А думалось… Невольницы и даже присланные с бедных дворов бабы зачастую несли на капище своеобразную службу подательниц любви и плотских радостей Лады. Кого из них просто отдавали в пользование охочим для страстных утех мужам, а кого даже обучали всяким любовным премудростям. Некоторые из таких прислужниц Лады с охотой все это принимали, но случалось, что и принуждали насильно, – всякое ведь бывает. Самому плотскому Уду капищ не делали, ну разве что какой-нибудь особо озабоченный муж устраивал у себя на домашнем алтаре символ мужского корня и поил его… Кто чем поил-поливал – пивом, молоком или медом. Но и при капищах Лады возводили изваяние мужского корня – Уда. И немалое такое. При виде его мужики обычно хохотать начинали, а бабы смущенно отворачивались. Но по родовому покону желательно, чтобы страсть была в охотку, это самой Ладе любо.

Однако случалось, когда общим бабам-служительницам приходилось ложиться и с немилым. И чтобы не гневить этим Ладу, для таких соитий и прикупали бесправных невольниц-рабынь на капище. Такую могли подкладывать любому, кто подношение богине принес, или уступить за плату пожелавшему ее. Бывало, что таких невольниц с капища Лады и продавали на уходившие ладьи – корабелам на утеху в плавание. А куда потом они денутся – это уж у кого как сложится. Еще рабынь покупали, чтобы те обихаживали увечных. Вот к Вышебору и отводили таких. Какая здоровая пойдет калеку ублажать по собственной воле? А если принудят, никуда не денешься.

От этих размышлений Озара отвлек шум во дворе. Слышались громкое ржание, дробный цокот подков по дворовым плахам. Это Радко, младший из Колояровичей, влетел во двор на взмыленном вороном, натягивал поводья, сдерживая коня, гарцевал на месте. Он был растрепанный, неопоясанный, рубаха с плеча сбилась, сам весь в пыли и конской пене. Видать, носился где-то, гонял коня. С этого прыткого станется. Хотя, как припоминал Озар, это купчиха Мирина утром на вороном выезжала. И так важно выезжала. Он тогда еще подумал, что неплохо древлянка в седле держится.

Но сейчас Озар не особо задумывался, как от нее к Радко вороной попал, а больше рассматривал самого скакуна. Знатный коняга! Лошадей не всякий из градцев киевских мог держать на хозяйстве – все же дорогая скотина, не каждому по цене. Это у дружинников князя обычно лошади имелись или у бояр нарочитых. Но и разбогатевшие купцы заводили, больше для почета, чем для нужд, а в возы для переездов и поклажи принято было впрягать смирных и сильных волов, чтобы дорогих лошадей не надрывать на грудном ремне [69]. А вот на богатом подворье Колояровичей даже своя конюшня имелась. Озар уже прознал, что четырех лошадей в ней содержали. Вот этого вороного красавца с белыми задними ногами, крепкую соловую кобылку и еще пару темно-гнедых лохматых меринов. И Дольма мог выезжать верхом со свитой из охранников – как для солидности проехаться по городу, так и для дальних переездов в сопровождении охраны. Мирина сегодня тоже выезжала, сопровождаемая крепким Лещом, – не Моисеем, с которым, похоже, не очень ладила, не Бивоем, который на хозяйстве остался по просьбе Яры. Но теперь вдруг Радко на ее вороно`м вернулся. Ишь как ловко соскочил с коня, стоял, озираясь, будто ждал чего-то. Интересно, что там у них вышло в городе, если забрал у купчихи вороного?

Но когда Озар жестом подозвал к окошку Златигу, то уже об ином спросил:

– Ты ведь конник в дружине, парень. Вот и скажи, что думаешь, насколько хорош этот жеребец?