Моя до конца (СИ) - Шантье Рошаль. Страница 38

— Почему ты с ним так строг? — теперь в нашей паре хмурить брови приходится мне.

— Потому что…

— Потому что я это заслужил, Арина, — Вадим Павлович снова заставляет меня вздрогнуть. Второй раз к ряду и третий раз к ряду — врасплох. Пройдя ближе, занимает свое место и отпивает воду из стакана, смочив горло, — я не был идеальным отцом и у моего сына есть причины злиться, — он выдерживает паузу, чтобы секунду спустя добавить, — Но только так ли ты злишься на меня, сынок? Или эта злость направлена на тебя самого? — добавляет, уперев пытливый взгляд в Макара. Без прикрас.

Глава 36

— Ты пределал этот дом! — не выдерживает Ветров — младший, — дом, в котором жила она. В котором мы были счастливы. — Голос низкий до неузнаваемости. В нем — отголоски старой, запекшейся боли. Ненависти. — Отгрохал эту пустую коробку, чтобы утереть нос партнерам! Из-за своей фантазии! Ты убил все, что связывало меня с ней! — он ударяет кулаком по столу, опрокидывая бокал и никто из нас не решается поднять разбитое о соседнюю тарелку стекло.

Разве имеет значение порядок на столе, если внутри раздрай? В них обоих.

— Да потому что я сходил с ума! — взрывается следом Ветров — старший, — Ты был слишком мал, чтобы помнить, а я не приходил домой, чтобы не пугать тебя своим видом! Своим поведением! Я был похож на сосуд накачанный кровью, сидел на антидепрессантах, новомодных пилюлях, как будто это могло что-то исправить, — в болезненной усмешке кривятся губы, а потом отец смотрит на сына без прикрас. Открыто и уверенно. — Если бы ты не держал меня на этом свете, я пошёл бы за моей Марией.

И в этом тихом голосе столько крика… Того, что Макар, окутанный своей собственной болью не способен услышать.

— Не одному тебе было тяжело! — парирует мой мужчина, — Я был ребенком, потерял мать. Я вообще не понимал, что происходит, а ты приставлял ко мне гувернанток, чужих женщин, которым было на меня плевать! Я даже не понимал, почему мама не идет ко мне! — он так и не сел обратно.

Грубо отодвинув кресло, отходит к окну и утыкается взглядом куда-то далеко. Кулаки в карманах сжаты, ярость искажает его лицо, тревожа воспоминаниями. А я не могу пошевелиться. Знаю, что должна уйти, но не думаю, что Макар оценит этот жест. Уверена, что ему нужно мое присутствие, так же, как этот разговор не предназначен для моих ушей.

Слишком личный, слишком болезненный…

— Я был хреновым отцом. — Не своим голосом сознается Вадим Павлович. Говорит эту фразу, как данность — краски уверенности стерты и он будто постарел на много-много лет, — но это не значит, что я не люблю тебя. Просто я так и не смог справиться с Машиной смертью…

Эти слова становятся теми самыми переломными для меня. Слова ли или та невыносимая тоска, столько лет окутывающая сердце стального на вид мужчины? Он переживает это вновь и вновь, так и не найдя в себе силы оправиться от утраты. И этот портрет… Огромный, во всю стену… Почему-то я уверена, что он с ним говорит. С ней говорит.

Слезы, которые я старалась сдерживать до, теперь удержать не смогла. Я наскоро смахиваю неуместную сырость с левой щеки, стараясь не привлекать к себе внимание. Сейчас я хотела бы испариться.

— Поэтому ты водил сюда своих баб?! — всем корпусом поворачивается к отцу Макар и не только оглушает своим криком. Он бьет, словно наотмашь.

Ветров — старший преодолевает расстояние между собой и сыном в считанные секунды и встряхивает того за грудки.

— Не смей, — хрипит. Слова даются ему тяжело, даже разобрать трудно, что именно он говорит, — не смей омрачать ее память этой грязью! Даже тебе не позволю, щенок! Никогда! Слышишь, никогда здесь никого не было!

Макар меняется в лице. Неверие, не принятие, потерянность, а затем, внимательно вглядевшись в глаза напротив, наверняка силясь найти хоть йоту лжи, на его лице отражается стыд.

— Это правда? — повторяет надломлено.

Вот сейчас.

Сейчас…

Вадим Павлович, придя в себя, отпускает одежду сына, наскоро разгладив грубой рукой.

— Правда. Откуда ты только взял подобную глупость? — Макар на его слова недобро усмехается. И я по взгляду, которым тот откидывает стоящего перед собой отца понимаю: сейчас будет буря… Или ураган. Тот самый, который символизирует натуру моего мужчины.

— Давай хоть сейчас правду, отец, — его губы недобро кривятся на последнем слове, — я сам видел когда-то. Девку, убегающую отсюда в слезах. Как раз перед тем, как я потребовал съехать из этого дворца, который ты упрямо именуешь домом.

Ветров-старший хмурится, вспоминая. Молчит, но видно, что пытается нагнать ускользающие в памяти моменты.

— Не помню, как ее звали уже. Их было много. Тех, которыми я пытался заглушить боль. Забыть ее хоть на секунду… Уверен, в какой-то степени ты понимаешь меня, — кивает в мою сторону. Эти слова — мимолетная слабость мужчины, не привыкшего отчитываться ни перед кем. Особенно в подобной форме, но сегодня, я вижу, сегодня его сыну позволено многое, если не больше, чем многое. Потому что всему есть предел. Но на этот не заданный вопрос Вадим Павлович отвечает, — Никогда она не была здесь. Как и все они. В том смысле, на который ты намекаешь. Прибежала в истерике после того, как я очертил дозволенные границы. Она была возмущена положением дел. Я не хотел совместного будущего, а она очень хотела. Девчонка закатила скандал, и я завел ее в дом, накапал успокоительного, а после отправил домой. Если уж ты захотел покопаться в моей жизни, то изволь сделать лицо попроще, сынок, — кидает оскорбленно. И я его понимаю. Его заставляют оправдываться и он должен, потому что это не прохожий, а собственный сын. Но даже Макар не имеет права заходить настолько далеко.

Он, мой Макар, замирает. Выглядит при этом потерянным. Обида на отца, в которую он верил столько лет рассыпалась в один миг, за один разговор, считанные болезненные секунды, подарившие, наконец, спокойствие, если не освобождение, отразившееся на его лице.

— Пап, я… — выдыхает, опуская вниз глаза, — Прости меня, пап…

Сейчас он не взрослый мужчина, а, скорее, мальчишка. Так больно ужаленный судьбой и в этот момент отпускающий прошлое. Боль, ходившая с ним бок о бок растворяется. Не сразу, постепенно. Это произойдет, я очень в это верю. И сейчас, наблюдая, как сын неловко обнимает папу, а не отца, знаю, что так и будет.

— И ты меня прости, сын, — задевает слух тихое глухое и такое важное.

Я больше не скрываю своих слез, я откровенно плачу, прижав ладонь к счастливой улыбке на губах.

Мы встаем из-за стола, когда начинает смеркаться и едем домой, когда первые звезды занимают свое место на небосводе. И я предчувствую новый этап в отношении этой семьи. Тот недостающий пазл нашелся и встал на место, закрывая все вопросы, вычеркивая ноющие годами неправильные выводы. И давая старым ноющим ранам затянуться.

Глава 37

После разговора, произошедшего между обоими Ветровыми прошло несколько недель. Их отношения начали теплеть, несколько раз они даже ужинали вместе просто так, без причины в виде обсуждения дел или праздника, на котором Макару непременно нужно было бы появиться. Возвращаясь домой после подобных посиделок мой мужчина выглядел задумчивым, но довольным и я тихо радовалась подобному потеплению.

Потеряв мать, которая скончалась от рака благодаря отнюдь не красочным обстоятельствам, Макар вычеркнул из своей жизни и отца, который, чтобы пережить смерть любимой женщины с головой погрузился в бизнес, оплачивая все без исключения хотелки своего сына. Сами понимаете, не все измеряется в деньгах и счастье маленького Макара в этот перечень покупок войти просто не могло. Убитый горем мужчина этого не понимал; мальчик, утративший мать объяснить, что именно ему нужно не мог. К психологу в те времена обращаться было не просто не модно, но и унизительно.

У Макара было все: от брендовых дет. садиковских тапочек до бмв х5. Вадим Павлович давал сыну все: от носков от Томми Халфигера до отдельных апартаментов в центре столицы в одном из самых дорогих районов. Оба они не отдавали и не получали главного: человеческого тепла.