Николай Байбаков. Последний сталинский нарком - Выжутович Валерий Викторович. Страница 92

— Знаешь, — сказал он Афанасьеву, — мне неудобно обращаться в суд, но, если через два дня не будет опровержения, я подам на газету в суд за клевету.

Через три дня «Правда» сообщила: статья «Перевертыши» была опубликована без предварительной проверки фактов, редакция приносит товарищу Н. К. Байбакову свои извинения.

Так завершилась эта история.

Горбачев начинает перестройку

Со смертью Черненко закончилась брежневская эпоха. Она длилась 18 лет и на закате имела все черты трагикомедии.

Черненко умер 10 марта. В тот же вечер по предложению Громыко было принято решение об организации похорон. На следующий день назначили заседание Политбюро. Как оно проходило, рассказал спустя годы тогдашний секретарь ЦК КПСС Николай Рыжков:

«В Политбюро тогда входили 12 человек, плюс еще 7 кандидатов в члены Политбюро. Также были приглашены и секретари ЦК, в том числе я. Всего человек 25–30. Ну, а потом состоялся пленум. Он проходил в Кремле — там для этого была специальная комната, около сорока квадратных метров, и еще одна такая же для приглашенных. Между ними находился большой зал заседаний. Этажом ниже находилась столовая, и в перерывах все дружно туда спускались. <…> После того как Политбюро принимало решение, приглашенных просили пройти в зал, а члены Политбюро шли им навстречу, здоровались за руку. Со стороны это напоминало приветствие двух футбольных команд. Тогда действовало неписаное правило — новый генсек должен быть обязательно избран еще до похорон предыдущего. Мы, секретари ЦК, как и приглашенные, ждали недолго — полчаса, не больше. Громыко сообщил нам решение об избрании Михаила Сергеевича на пост генерального секретаря партии. Голосования как такового не было. Просто все единодушно согласились с предложением Громыко. После этого собравшихся охватила всеобщая эйфория — я не помню, чтобы кто-то выражал неодобрение».

О том, что после слов Громыко участники пленума пришли в радостное возбуждение, пишет в своих мемуарах и Анатолий Черняев: «…зал взорвался овацией, сравнимой с той, которая была при избрании Андропова (и ничего похожего на кислые аплодисменты, когда избирали Черненко)».

А потом состоялся апрельский пленум. С него начался отсчет нового времени. И на нем впервые прозвучало слово «ускорение», ставшее вскоре — наряду с «перестройкой» и «гласностью» — одним из паролей горбачевской эпохи. Как скажет после Байбаков, «произошли события, которые нарушили привычный ход дел». Для него такими событиями были встречи в ЦК партии, совещания в Кремле, предшествовавшие апрельскому пленуму, и, конечно же, сам пленум.

За две недели до пленума в ЦК собрали руководителей промышленных объединений и предприятий, колхозов и совхозов. Говорили с ними о том, как ускорить научно-технический прогресс, быстрее перейти к интенсификации производства. Хозяйственники требовали расширения прав, просили ограничить число инструкций, показателей и отчетностей. Для реализации предложений, высказанных на той встрече, Госплану было поручено произвести необходимые расчеты на 1986–1990 годы и на период до 2000-го. К назначенному сроку все расчеты были представлены в комиссию ЦК. Возглавлял ее секретарь ЦК КПСС Егор Лигачев, только что избранный членом Политбюро. Бегло пролистав документы, он настороженно осведомился:

— А как мы будем выглядеть по сравнению с Америкой?

— Не догоним, — ответил Байбаков.

— Как это «не догоним»?

— Есть отрасли, где мы обязаны быть на уровне и даже впереди. А в целом не догоним, — честно стоял на своем председатель Госплана. — Просто не сможем догнать в короткие сроки.

— А что о нас люди будут думать, что в мире будут говорить? — Егор Кузьмич решительно требовал «догнать Америку».

«К сожалению, так рассуждали многие тогдашние руководители партии, — напишет позже Байбаков. — Они воспринимали ускорение научно-технического прогресса формально — как рост темпов производства. А мы в Госплане исходили из того, что в условиях перестройки народного хозяйства не следует гнаться за темпами, и сформулировали свой подход так: “главное внимание, и прежде всего в 1986–1990 годы, сконцентрировать на нормализации условий жизни людей, не "размазывать" усилия по всему фронту проблем повышения уровня жизни”. Эта формулировка соответствовала действительности и накопившемуся грузу народнохозяйственных проблем. Напомню, что 1985 год во многих регионах складывался непросто; сказались различные причины — и объективные, и субъективные. Предстояло преодолеть некоторое отставание темпов роста производства, выполнить то, что было намечено пятилетним планом. И постановка такой умеренной задачи, как “нормализация условий жизни людей”, позволила бы нам в сложных условиях выработать новый подход к формированию двенадцатой пятилетки. Но мы не нашли поддержки в комиссии Центрального Комитета. А если уж там, “наверху”, что-то решено, то это почти всегда считалось истиной в последней инстанции».

М. С. Горбачев на XIX Всесоюзной конференции КПСС в Кремлевском Дворце съездов. 29 июня 1988. [ТАСС]

Апрельский пленум стал сенсацией для страны. И не только потому, что впервые устами главы государства был провозглашен курс на обновление. Всех, в том числе и сидевшего в зале председателя Госплана, обескуражило то, как новый генсек держался на трибуне. «Выступая на апрельском (1985 г.) пленуме ЦК партии, Михаил Сергеевич не стал без остановки читать, как это делали его предшественники, заготовленный ранее текст, — делится удивлением Байбаков. — Он словно бы беседовал с аудиторией и хотел видеть, понимают ли участники пленума все то, что он предлагает, сознают ли, насколько обширна и глубока идея перестройки?»

Да, это было ошеломляюще. Прежние лидеры СССР без бумажной «партитуры» были не в состоянии публично исторгнуть из себя даже «дорогие товарищи!» Да и вообще Горбачев оказался самым свободным в своих человеческих проявлениях, самым открытым, а посему и самым уязвимым (и для партаппарата, и для народной молвы) из советских вождей.

«Вполне возможно, что многие участники пленума отнеслись к выступлению М. С. Горбачева как к рядовому докладу очередного генсека, в котором содержалась известная доля критики внутреннего положения страны, — продолжает Байбаков вспоминать тот апрельский день. — Я же, отдавая должное новому руководителю, про себя отметил, что он сконцентрировал внимание присутствующих на самых острых вопросах: на низкой эффективности нашей экономики, отставании от ведущих стран Запада по внедрению новой техники и технологии, особенно в компьютеризации, а также на уровне подготовки специалистов, который не соответствует современным требованиям. Кроме того, подчеркнул, что по долгострою мы побили все мировые рекорды».

В августе того же года Байбаков выступил на совещании в Кремле с сообщением о проекте плана на 1986 год. Некоторые министры представили отраслевые проекты. Эти проекты Горбачев раскритиковал. Он сказал, что они не обеспечивают выход на контрольные цифры Госплана. А в заключение особо подчеркнул: когда Политбюро одобряло проект «Основных направлений…», оно исходило из того, что экономика получит ускорение уже с 1986 года.

Обещанные Горбачевым темпы ускорения — в ближайшую пятилетку (1986–1990) повысить национальный доход на 20–22 %, удвоить объем сельскохозяйственной продукции, увеличить объем промышленного производства на 21–24 % и по нему сравняться с США к 2000 году — завораживали и… рождали усмешку. Они напоминали хрущевское «догнать и перегнать». «Докладчик, — прокомментирует Байбаков, — на мой взгляд, вряд ли имел отчетливое представление о том, как за относительно короткий промежуток времени достичь обновления производства на новой научно-технической базе, высшего мирового уровня производительности труда. В передовых странах Запада этот процесс занял не одно десятилетие. У нас же, получалось, он должен был завершиться в небывало сжатые сроки».