Падение Рыжего Орка (СИ) - Волкова Дарья. Страница 32

— Чего с ним говорить, — раздался за спиной Тихого голос Леща. — Половником в лоб — и весь разговор. Или ножом уж сразу.

Тин резко обернулся. Мрачно посмотрел на бармена.

— Революцию тут устроить вздумали?!

— Угу, — невозмутимо ответил уже Никодим, тоже подтянувшийся на кухню. — Стачку. Забастовку.

— Я вам устрою стачку! Без выходного пособия!

— А я уже заявление об увольнении написал, — ехидно ухмыльнулся Лещинский. — Меня в «Самшит» давно зовут. Вазген Аргамович — человек приличный, семейный, не то, что это…

Тин устало привалился к косяку кухонной двери. Они стали его преследовать — косяки и дверные проемы.

— Садись, давай, — смилостивился шеф-повар. Кивнул в сторону разделочного стола. — Рассольника тебя налью. Тебе сейчас кисленького и горячего — самое оно.

— Тарелку с горячим рассольником ему на голову, — не унимался Алексей.

— Или в штаны, — поддержал Виталий.

— Ссс… сердобольные такие! До слез прямо! — огрызнулся Тихон.

— Крокодильим слезам не верят!

Тин вздохнул. Ничего не сказал больше и прошел к столу.

Рассольник был вкусный, горячий и от него полегчало, как от самого лучшего лекарства.

— Вот что же ты бухаешь, если не умеешь, — нож шеф-повар почему-то все не выпускал из рук, и так и пристроился с ним в ладони — напротив Тихона. Рядом, не спрашивая разрешения, устроились бармен и метрдотель. Просто районная партийная тройка на разборе дела! — Не умеешь — так не пей. Вот дурак дураком ты пьяный, Тихон Аристархович. Да еще и болеешь вон как потом. Не умеешь — так и не берись.

Тихон ел молча. И все пытался отделаться от ощущения, что это уже было. Он ест суп. Ему промывают мозги. Какое-то время было слышно только, как он прихлебывает невероятно вкусный рассольник. Потом Михаил Александрович нарушил молчание.

— Застукала тебя вчера Варвара Глебовна?

Ему не хотелось об этом говорить. Ему не хотелось об этом думать. И отвечать не хотелось. Дернул плечом, негромко буркнул, глядя в тарелку:

— Ну.

Нет, пора вводить штраф за мат на рабочем месте. Весь аппетит перебили, матершинники х*ровы! Тихон доедал суп без желания и под аккомпанемент мнений о своей персоне, которые высказывались очень без купюр. И кем?! Шеф-поваром, барменом и метрдотелем его собственного ресторана!

— А ты зачем ей сказал? — не выдержал Тин и напустился на Никодима. — Кто тебя за язык тянул?! Не мог сказать, что я в командировке?! В налоговой? Где угодно! На хрен ты меня спалил, а?! Я бы перебесился, и все нормально бы было!

— Нормально? — фыркнул Виталий. — Ни х*ра ты не понимаешь, что такое «нормально», Аристархович. Я, конечно, все жизнь по кабакам да ресторанам ошиваюсь, но что такое порядочность, еще помню. А это твое потребл*дство вот уже где! — рубанул ладонью около горла.

— Нечего лезть в мою личную жизнь!

— Так не выпячивай свою бл*скую личную жизнь! И девчонок порядочных не трогай! — заорал вдруг Никодим. Лещ положил старшему товарищу руку на плечо, словно успокаивая.

— Господи… — прижал Тин ладонь ко лбу. Сумасшедший дом, а не ресторан.

— Не поминай имя Божье всуе, Аристархович, — строго одернул его Михаил Александрович. — Вспомнит о тебе раньше поры — не сдобровать тебе.

_____________

Он заглянул в кабинет — больше по привычке. Нарезал пару кругов по нему. Включил ноутбук, посмотрел в экран пустым взглядом — словно читать и даже видеть разучился. Нет. Не работник он сегодня. Совсем. Пусть все ждет до завтра. Что бы там ни было — пусть ждет.

Попросил Сергея Леонидовича высадить у магазина. Все-таки купил себе бутылку — не сидра, пива. И пошел в небольшой скверик, который располагался неподалеку от дома. Идти сейчас в квартиру Тихон не мог. Не мог и все тут. Как лобное место там.

Сидел на скамейке, медленно потягивал пиво и щурился на яркое солнце. Погода на стыке зимы и весны шалит. То оттепелью поманит, то подморозит, то снегопад подкинет. Сейчас снова оттепель. Звонко, почти по-весеннему капает с карнизов. Солнце блестит на крышах, ярко отражается в стеклах. На рябине оглушительно чирикают воробьи. Мимо проходит женщина с девочкой. Девочка совсем маленькая, но, оказывается, уже умеет разговаривать.

— Мама! — громко, на весь сквер. — А почему дядя без шапки? А почему он пьет прямо из бутылки?

Тихону вдруг становится ужасно интересным — как ответит мама на вопрос дочки. Женщина окидывает его крайне неодобрительным взглядом. Крепче перехватывает детскую ладошку.

— Наверное, дядя очень хочет пить, — делая нажим на слове «пить». — А что без шапки — так, наверное, дядю в детстве не научили, что, когда холодно, надо надевать шапку. А, может, дядя заболеть хочет.

Малышка с любопытством смотрит на странного дядю.

Дядя не хочет заболеть. Дядя хочет сдохнуть.

Сидя на скамейке в сквере, с бутылкой пива в руке, он сдается. И элементы мозаики с радостным жужжанием начинают складываться в его голове в общее полотно.

Моя. Моя девочка. Моя Варя.

Не врал тогда. Много дури совершил в своей жизни, но вот врать — старался не врать. В главном не врать. От этого и все его беды, наверное. Что притвориться, когда надо, не смог. И в ту ночь не соврал. Прорвалось тогда — из глубин, откуда-то совсем из неизвестного самому себе места. Но сказав один раз — не смог остановиться. Кайф просто ловил, повторяя эти слова — эти и другие. Потому что это правда. Правда, которая где-то пряталась внутри и теперь, воспользовавшись тем, что он болен и слаб — вырвалась. И радостно и неприкрыто праздновала победу, пока он шептал эти слова и признания. Когда шалел от ее ответного тихого «Мой Тишка». Когда поверил на какие-то краткие мгновения — все так. Она его, а он ее. И они вместе. Не разорвать.

А утром… А что — утром? Утром он проснулся собой. Тем, кто был давно сам по себе. Ни от кого не зависим. Никому не должен. Хозяин своей жизни. Свой собственный. И ничей больше.

А слово ведь не воробей. Вылетело уже. Мой. Моя. Что он натворил? Что наделал? Как все вернуть? Как себя вернуть? Варя, отдай мне меня.

Не отдаешь? Не отпускаешь?

Не отдаешь.

Не отпускаешь.

Сам заберу. Сам оторву. Спасибо потом скажешь. Все равно я всегда разочаровываю тех, кто меня любит. Видно, такой уж человек. От которого лучше держаться подальше. Жаль, что поздно понял. Жаль.

____________

Лучше бы ему остаться на той скамейке в сквере. И ночевать бы там.

Потому что он снова замер перед входной дверью. Теперь он с другой стороны. На том месте, где вчера стояла Варя. Стояла и смотрела на него. На него, который…

А что бы он почувствовал, если бы оказался в самом деле на ее месте? Если бы увидел ее голой с другим. С Юриком этим уродским? Хотя сам он чем лучше? Знал ведь. Точно знал, что делает. Куда бьет.

Но если бы увидел ее с другим — сейчас бы сидел в отделении и давал признательные показания. Потому убил бы. Или, как минимум, тяжкие телесные. Ему. А ей…

А ее он убил. Вчера. Теперь понимал это точно. Ну, или, как минимум, тяжкие… душевные. Если бывают такие.

Бывают. Он знает. И тяжкие телесные, и тяжкие духовные.

А ведь когда звонок затрезвонил — он сразу понял, кто это. Непонятно почему и откуда, но понял сразу. И без сомнений. В какой момент застал их этот звонок? До? После? Между первым и вторым разом? Не помнил. Почему-то ни черта не помнил, как все было у него с этой куклой. И хотелось даже представить, что не было ничего. Не помнит — значит, не было. Но хрена там. Слишком явные доказательства обратного.

Смутно вспоминает вдруг, как белобрысая просила его не открывать дверь. А он поперся. Поперся открывать дверь, точно зная, кого увидит за нею. Потому что решил, что если Варя приехала именно в этот момент — значит, судьба. Значит, так тому и быть. Значит, правильное решение он принял.

А вот и ни хрена. Неправильное. Потому что к ночи он осатанел. С маниакальной педантичностью глотал таблетки. Она. Смотрел на розу с отколотым лепестком. Она. И в телефоне открыт контакт. Она. И простыни на кровати. Она. И везде — она.