Скоро конец света - Франко Микита. Страница 5

Как бы то ни было, а я действительно начал больше времени проводить с Борей – он обычно торчал в библиотеке, я ковылял до нее на третий этаж, а потом мы вдвоем сидели в тишине и играли в «Супер Марио» на его приставке.

Завхозяйка заметила, что мы сблизилась, и была рада: покупала мне мороженое, помогала передвигаться на костылях, а пару раз даже прокатила по территории батора на инвалидной коляске, пересадив Борю на скамейку. Кататься мне жутко понравилось, я даже не понял: почему все люди не передвигаются на таких колясках? Можно было бы добираться в два раза быстрее куда угодно!

Но мои иллюзии разбились о необходимость вернуться в здание батора – в инвалидном кресле сделать это было невозможно. Не было пандуса. Так что завхозяйке сначала пришлось затащить по ступенькам коляску, а потом, тоже на своих руках, самого Борю, хотя он был почти с нее ростом.

– И так каждый раз? – удивленно спросил я.

– Каждый раз, где есть ступеньки, но нет пандуса, – пояснила завхозяйка. – Живем мы вообще на шестом этаже.

– А лифт?

Она вздохнула:

– В лифт не помещается коляска.

В какой-то момент я понял, что мы дообщались с Борей до того, что я начал испытывать к нему неравнодушие. Иногда мне даже хотелось плакать, когда я понимал, что он скоро умрет. И всякий раз злился, когда в очередной раз слушал рассказы завхозяйки о том, что в городе ничего не приспособлено для таких людей, как Боря.

Я спрашивал у завхозяйки, можно ли вылечить Борину болезнь, но она сказала, что такое еще не умеют лечить.

А потом завхозяйка предложила меня усыновить. Так и спросила: хочешь, мол, я тебя усыновлю. Мы тогда на скамейке мороженое ели, и я чуть не подавился от неожиданности.

Откашлявшись, я сказал:

– Хочу, конечно…

Завхозяйка мне нравилась. У нее были прикольные сережки, и она не обращала внимания на мою заразную кровь.

Но после этого разговора между мной и Борей что-то пошло не так. Он перестал давать мне играть в приставку, не делился шоколадками и всегда выруливал своей коляской в другую сторону, завидев меня в конце коридора. А мне на этих кривых костылях было невозможно угнаться за ним – оставалось только непонимающе смотреть вслед.

Завхозяйку я вообще больше не встречал. Казалось, что она сидит в своем кабинете и никогда оттуда не выходит, чтобы случайно не столкнуться со мной.

Ну и ладно. Ну и пожалуйста. Как будто я кого-то тянул за язык и просил меня усыновлять! Вовсе даже не просил! Не очень-то и хотелось…

Прошел почти месяц, и мне уже даже разрешили передвигаться без костылей, а завхозяйка так и не вспомнила о своем намерении забрать меня в семью.

Лишь заново научившись бегать, я в конце концов смог догнать Борину коляску, когда он в очередной раз выруливал от меня, и строго спросил его:

– Почему ты больше не дружишь со мной?

– Потому что моя мама – это только моя мама, – бросил он мне в лицо.

Вот так вот. А я думал, что мы как братья.

В батор приехали волонтеры-парикмахеры – обычно именно они нас стригли, всех одинаково: мальчиков обстригали так, что у всех головы становились по форме как футбольные мячи, а девочкам только подравнивали кончики волос, поэтому у всех девчонок были длинные волосы. У меня – голова-футбольный-мяч. Я ненавидел эти стрижки.

В тот день я улизнул от этой процедуры. Обошел парикмахершу, незаметно выдернул у нее ножницы из поясной сумки и ушел в девчачий туалет. В туалете для мальчиков почему-то не было зеркала, а мне оно как раз было нужно – я решил, что могу все сделать сам.

Поднял прядь волос и уже хотел чикнуть по ней ножницами, как рука дернулась – я услышал, что кто-то слил воду в одной из кабинок. Замер в напряжении – вдруг кто-то из воспиталок, нянек или администрации? Тогда наорут, прогонят и обзовут извращенцем.

Но из кабинки вышла незнакомая женщина с сумкой на плече. Она встала у соседнего умывальника, справа от меня, и начала мыть руки. Я скосил на нее взгляд, прочитал на застежке сумки: Dior. Где-то я это слышал.

У женщины были длинные ногти со светло-розовым лаком. Какие-то золотые сережки, колечки на пальцах – прямо все атрибуты нагламуренной курицы, но при этом на курицу она была не похожа. Это хорошо. Я ненавидел нагламуренных куриц – все старшие девчонки в баторе вели себя как они.

Закончив мыть руки, женщина посмотрела на меня, и тогда я увидел, что она не очень старая – ну ей лет тридцать пять, наверное. А то я сначала подумал, что она сорокалетняя старуха.

– Что ты делаешь? – спросила она, задержав взгляд на ножницах.

– Хотел подстричься, – честно сказал я.

– Почему сам?

– Мне не нравится, как стригут волонтеры.

– Почему? – нахмурилась женщина.

Я вздохнул:

– Потому что башка потом как футбольный мяч.

С полминуты она оглядывала меня с головы до ног, а потом с ног до головы, а потом опять с головы до ног. И внезапно предложила:

– Давай я тебя подстригу.

Я удивился:

– Вы умеете?

– Нет, – просто ответила она. – Но я хотя бы вижу тебя со стороны.

Она взяла у меня ножницы и встала рядом со мной с таким видом, будто всю жизнь только и делает, что стрижет детей в неподходящих для этого условиях.

– Наклонись над раковиной, помоем голову, как в настоящей парикмахерской.

– Нам никогда не мыли голову, – сказал я, но послушно наклонился.

– А в настоящих парикмахерских – моют, – ответила незнакомка и включила воду.

Я почувствовал поток прохладной воды и поежился. Женщина спросила, сделать ли воду теплее, а я зачем-то сказал: «Нет», но вода все равно стала теплой.

У нее были аккуратные мягкие руки, и на секунду мне показалось, что я дома и рядом со мной мама. Я никогда не был дома и никогда не видел маму, но это ощущение пришло ко мне, как будто я мог его вспомнить или узнать.

От неудобной позы немного затекала шея, но все равно хотелось, чтобы эти окружающие меня забота и безопасность длились вечно.

Наконец женщина сказала выпрямляться (сделав это, я почувствовал, как за шиворот побежали струйки воды, и снова поежился), достала из своей сумки расческу и причесала меня. Потом взялась за ножницы.

– Как тебя зовут? – спросила она. В этот момент в раковину упала первая срезанная прядь.

– Оливер. А вас?

– Анна.

Ножницы еще пару раз чикнули в тишине. Она не сказала, что у меня странное имя.

– Вы пришли за ребенком? – спросил я.

Анна, кажется, смутилась:

– Да, уже не первый год пытаемся добиться права усыновления.

– Почему так долго?

– Много всякой бумажной волокиты. Мы с мужем иностранцы – для нас все гораздо сложнее.

– А из какой вы страны?

– Из Америки.

Я выдохнул:

– Вау…

Что я знал про Америку? То, что видел в фильмах: куча аттракционов, еды, сладостей, у каждой семьи свой дом и собака. Не жизнь, а сказка!

– Я думал, в Америке говорят на ненашем, – сказал я.

Анна кивнула:

– Верно, на английском. Просто я родилась здесь, в России. Училась в Америке и замуж там вышла.

– А на кого вы там учились?

– Я учительница. Преподаю математику.

– Можно было бы и в России выучиться на учительницу, – заметил я.

Анна улыбнулась:

– Можно, конечно. Но мне хотелось в Америке.

Мы помолчали. Только ножницы в тишине: чик… чик…

Потом она спросила:

– А ты кем хочешь стать?

Я пожал плечами:

– Да это не имеет значения.

Она удивилась:

– Почему?

– Я умственно отсталый. У меня дебильность. Меня никуда не возьмут. Только на сантехника или маляра.

В зеркале я увидел, как у Анны округлились глаза.

– Ты не шутишь?!

– Нет, – спокойно ответил я.

– Это какая-то ошибка! Быть такого не может…

Я снова пожал плечами.

Анна так и стригла меня, с такими большими удивленными глазами – было забавно. Только почему-то она замолчала.

Лишь закончив, Анна сказала: