Правда о твоей матери (СИ) - Смирнова Юлия. Страница 23

- Да ты что! Что несёшь вообще!

- А чего - говорю, как есть! А ты не ревнуй!

- Ну ты совсем уже, – сердито покраснел Лёва; я тоже залился краской – но от удовольствия. Не то чтобы я всерьёз воспринимал девчонку, которая в три раза меня моложе – ей девятнадцать, мне пятьдесят пять, но… Сто лет не слышал о себе такого, даже не представлял, что юная девица может обо мне так высказаться; давно не думал про себя так… А как думал? Что родительство – только оно и осталось мне в жизни.

- Ты что же – не предупредил Катю, что между нами нет кровного родства? – тихонько спросил я.

- А зачем? – пожал плечами Лёва. – Если бы какой-то смысл в этом был – тогда я бы уточнил. Например, для донорства… а так – даже группа крови и резус у нас с тобой одинаковые.

Лёва после моего вопроса, кажется, и сам не сразу вспоминает, что я не его биологический родитель.

Эва обожает брата и его Катю: виснет на них, лезет, не даёт нам поговорить о делах. Катя с удовольствием возится с ней, и я с горечью наблюдаю подтверждение слов врача: нужна, нужна моей девчонке пресловутая «материнская фигура». Эва называет Катю «моя Катенька» и часто провожает их со слезами:

- Ну почему Катенька с Лёвой с нами не живут!

- Им на учёбу далеко ездить, - в который раз объясняю я. Сын, торопливо обнимая меня, шепчет:

- Пап, ты бы огляделся вокруг, присмотрелся, в самом деле… Вдруг повстречаешь своего человека…

Они с Катей убегают – всё время у них какие-то стажировки, проекты, конкурсы, сёрфинг в Санта-Монике, благотворительная ярмарка в студгородке, ещё что-то. Я вижу в окно, как они жадно и горячо целуются в саду, и с усмешкой понимаю, что завидую: мне тоже так хочется. Хочется целоваться с кем-то, кто будет меня понимать и любить; виснуть на мне, как Катя на Лёве; хочется вспомнить, что я не только отец.

Между тем, дочка регулярно донимает Лёву вопросами о маме: мол, ты-то ведь её помнишь? Лёва отвечает неохотно, - но мы с ним договорились, что лишнего он ей не сболтнёт. Да, есть мама, вот фотографии; да, красивая, умная, и ты на неё похожа. Мама уехала далеко, работает на другом конце планеты на французском языке. Бывает, детки живут только с папой, а бывает – только с мамой, по-разному случается в жизни. Мама любит тебя, просто очень-очень сильно занята. Почему занята, когда у других мамы так не заняты? Потому что люди тоже бывают разные, это нужно знать, понимать, ценить многообразие людей.

Итак, послушав все эти откровения про «сексуального мужчину» и поглядев на целующуюся молодёжь, я на какое-то время загорелся идеей. Решил, что и в самом деле, пора бы мне встряхнуться; я таки согласился на свидание с коллегой… в результате которого мы оба оказались в постели. Чёрт побери – да она даже моложе Юлии! Апраксиной сейчас к сорока пяти – а этой едва исполнилось сорок, и она отлично выглядит. Почему бы и нет? Сама кокетничает, форсирует… сто лет со мной никто не флиртовал. Тем более – умная, интересная женщина, соотечественница, с которой много общего: работаем в одной организации, на соседних отделениях, пересекаемся на мероприятиях. Чего бы и в койке не пересечься, в самом деле?

Ценю старую добрую классику в ухаживаниях: ресторан, неспешные разговоры, пристальное разглядывание друг друга, удовольствие от взаимного неприкрытого желания во взглядах; медленный танец, мои руки скользят по её телу, пока ещё не слишком смело… Апраксина от всего этого таяла. Я обожал секс с ней, за этот секс готов был простить ей почти любое мозгоёбство: она умела отдаваться удовольствию целиком, ни в чём никогда мне не отказывая. В жизни с ней было чудовищно невыносимо, но в постели – на удивление легко: я вообще ни о чём не думал, делал что хотел – и нам обоим всегда был гарантирован бешеный взрыв наслаждения.

Довольно мягкий и ласковый человек с близкими, я всегда был требовательным руководителем и в постели тоже любил пожёстче, не церемонясь; Апраксина обожала жёсткий, почти животный секс с моим грубым доминированием, а ещё любила – чтобы я изводил её в постели: долго и нудно трахал, не меняя позы. Я уже и забыл за два минувших десятилетия, каково это – спать с кем-то другим. С Апраксиной у нас царило полнейшее взаимопонимание в постели; но больше всего мне нравилось, что после секса она на короткое время становилась настоящей, не «homo ludens», по определению культуролога Хёйзинга - «человеком играющим», завязшим в своих диких играх, как в зловонном болоте… а чем-то открытым, откровенным и уязвимым. Незадолго до того, как я узнал о её беременности Эвелиной, она даже впервые сказала мне фразу, что ей «всё труднее не влюбляться в меня», и что она с трудом удерживается, потому что боится. Насколько это правда? И если правда – какого хрена тогда она свалила, лишила себя удовольствия наслаждаться жизнью в моих объятиях? Неужели ненависть к детям пересилила любовь – ну или симпатию – ко мне, и явную увлечённость нашим сексом?

Интересно: осуществила ли Апраксина свою давнюю мечту – попробовала ли в этом своём Париже секс с кем-нибудь другим?

Впрочем, почему я сейчас должен вспоминать об Апраксиной? Надо думать о дочери, а ещё о том, что рядом со мной хороший человек, с которым может что-то получиться.

Что-то интересное, надёжное и... приятное.

Её зовут Ольга.

Я бесстыдно, но легонько оглаживал её голую спину и руки, пока танцевал с ней в ресторане… целовал контур её лица – и она улыбалась, прикрывала глаза, слабела от удовольствия; такое не сыграешь. Неужели у меня может быть секс прямо сегодня?

Довёз её до своего дома – и, как юнец, охваченный нетерпением, сразу поволок в спальню. Она не сопротивлялась; однако была несколько напугана моим напором. Я забыл, что передо мной не Апраксина, которая тащилась от такой манеры трахаться ничуть не меньше, чем я… Но меня уже не остановить: я окунаюсь в благоухающее тепло стройного гладкого тела, замыкаю её у себя в плену и жадно, грубо беру, не обращая внимания на предупреждающие вскрикивания. Кажется, Ольга никак не ожидала подобного от меня – обычно такого сдержанного; но, поняв, что деваться некуда, старается приспособиться. Я думал, что успел начисто утратить все постельные навыки; но тело, дорвавшись до удовольствий, долго остававшихся недоступными, - да даже и нежеланными, - теперь отрывалось вовсю. Как же мне этого не хватало… я стараюсь пресытиться – но это никак не получается; командую Ольге, которая морщится и стонет сквозь стиснутые зубы:

- Ну тихо! Терпи.

- Я не выдержу!

- Выдержишь.

Мне сейчас адски хорошо – как я обходился без живого женского тела рядом? Но как только упоение достигает кульминации и следует бурная разрядка, мне моментально становится ясно, что я не получил того, чего хотел.

Вернее, тело-то худо-бедно получило. Сердце же, мозг – остались неудовлетворены.

Я. Хочу. Юлию. В этот. Дом. В эту. Постель.

В Шерман. Оукс.

Драть на этих простынях Апраксину.

Ночь за ночью, пока за стенкой посапывает в крепком сладком сне наш младший ребёнок.

И от несбыточности этой мечты мне становится так хреново, что все усилия сегодняшнего вечера сведены на нет.

Ольга, полежав, устало поворачивается ко мне. Мы переплетаем руки, и она усмехается:

- Ну ты мустанг. Что, давно не было секса?

- Порядочно.

- У меня тоже. Представляешь, пятнадцать лет ждала, что человек женится. А он – р-р-раз… и в один прекрасный день объявил, что набрался-таки храбрости и женится... на другой.

Прекрасно её понимаю – но ей об этом почему-то не говорю.

- Вообще-то я так не люблю, - продолжает Ольга. – Я люблю медленно и нежно.

- Чуть позже попробуем… люблю по-разному, - обещаю я. Теперь уже не только мозг и сердце – уже и своенравное тело безапелляционно заявляет мне, что это не Апраксина, и разница вовсе не в пользу Ольги. Поэтому подделку, Грачёв, ты мне больше не подсовывай, уж будь любезен! «Ну а где я тебе возьму Апраксину», - презрительно ухмыляюсь я на претензии своенравного тела.