Сначала повзрослей (СИ) - Малиновская Маша. Страница 13

Я дебил просто. Привык дома голым ходить, забыл как-то совершенно, что у меня в квартире девчонка молоденькая. Выперся из ванной, а она тут как тут. Зависла, замерла, остолбенела. Глазищи распахнула свои круглые.

Напомнить пришлось, чтобы спать топала.

А самого знобило потом какого-то хрена. Дважды курить ходил, прежде чем уснуть получилось.

— Так, сюда иди, — становлюсь на кровать на колени и подтягиваю Катьку за задницу поближе. — Сейчас буду извиняться.

Она хихикает и прогибается в спине. В меру раскрепощённая, где нужно развратная. Идеальная для меня в сексе, да. С такой легко в нужное русло мысли направить.

Ну или вообще… нафиг эти мысли. Только непонятки наводят. А я люблю, когда всё просто и понятно. Без загонов.

16

Таня просто сидит и смотрит на меня расширенными глазами, не моргая. Мне кажется, она даже пытается внимательно рассмотреть мои зрачки на предмет ненормального расширения.

— Офигеть, — наконец выдыхает. — Просто офигеть, Жень… Даже не знаю, как и прокомментировать.

После пар мы с ней пошли в парк за колледжем. Погода сегодня тихая, даже достаточно тёплая. Высокие деревья тихо шуршат ярко-жёлтой листвой. После ночного дождя пахнет сыростью, а лавочки мокрые, поэтому мы расположились на сейчас пустующих детских качелях с пластиковыми сиденьями.

— Женя, я бы никогда не подумала, что Руслан такой… такой мудак, — качает головой подруга. — Он же… ухаживал за тобой. Шоколадом угощал, кофе. В колледж отвозил нас обеих пару раз. Эсэмэски там всякие слал со смайликами. Может, он ничего такого и не хотел? Хотя нет, как тут ошибиться-то…

Делая окончательный вывод, Таня вздрагивает и растирает ладонями плечи, хмурится, прежде чем спросить:

— Жень, ну а тебе вот не страшно сейчас жить у малознакомого мужика? Ну а вдруг он сделает с тобой что-то… ну, знаешь, не сильно далёкое от того, что хотели эти уроды?

— Нет, что ты, — присаживаюсь на соседнюю качелю и отталкиваюсь ногой. — Герман Васильевич совсем не такой, Тань. Он… знаешь… он…

Надежный. Безопасный. Сильный. Смелый.

Внезапно я краснею. Чувствую это, как тепло накатывает, распаляя кожу под внимательным взглядом подруги. Сказать всё, что в голове толчётся не могу. Почему и сама не понимаю.

— Слушай, — осторожно говорит она, — этот Герман Васильевич тебе что, нравится?

— Ну в смысле нравится? — ковыряю носком кроссовка мокрый песок под качелей. — Он хороший.

— Ты понимаешь, о чём я, Жень. В смысле как мужчина.

— Ну тоже скажешь, — встаю с качели и рывком застёгиваю куртку. — Он взрослый, Тань.

— Так и ты не ребёнок уже.

— Да ну тебя. Ему лет тридцать пять, вообще-то.

— Да чего только не бывает.

Засовываю руки в карманы куртки и, насупившись, отворачиваюсь. Что это она такое говорит? Зачем? Что за намёки?

— Жень, ну прости, — Таня тоже спрыгивает с качели. — Просто я волнуюсь за тебя. Волосы дыбом от того, что ты про Руслана и его дружков рассказала. Мы могли и вместе поехать, они ведь звали. Как подумаю… Я бы не решилась по лесу одна ночью бежать. Это ты смелая, Жень, в деревне выросла, а я… просидела детство на восьмом этаже высотки.

— Ладно, — беру её под руку, — не будем об этом. Не случилось, и слава Богу. Пойдём уже на автобус.

Мы идём на остановку, дожидаемся каждая свой автобус, потому что нам теперь в разные стороны. Заняв свободное место, я включаю наушники и устремляю взгляд в окно. Чувствую, что мне намного легче теперь, когда я рассказала Тане правду. Бабушку ещё тяжело обманывать, но её я точно во всю эту ситуацию посвящать не стану. Не хватало ещё ей приступа сердечного, который как пить дать случится, если она всё узнает.

К квартире Германа Васильевича я снова подхожу с какой-то неуверенность, перебираю ключи влажными пальцами, прежде чем вставить их в замок. Особенно после внимательного взгляда женщины, которая как раз выходит из квартиры напротив. Понимаю, что никому ничего не должна объяснять, но даже то, что лучшая подруга подумала, что Герман Васильевич мне… интересен, говорит о том, что люди о людях чаще всего не лучшего мнения.

Первое, что делаю, когда вхожу, это прибираюсь. Ксюша оставила после себя настоящий беспорядок — бумажки от конфет на столе и диване, кружка на столике грязная, ещё одна тарелка от борща, но эту она уже не удосужилась убрать в посудомойку. На диване смятый плед, тапочки валяются, шторы сдвинуты, и окно зияет.

Совсем не хочется, чтобы Герман Васильевич подумал, что это я такая засранка. Он ведь и не в курсе, похоже, что его дочь приходила к нему домой школу прогулять. А пытаться оправдываться я не собираюсь — некрасиво это, да и не привыкла.

Поэтому затягиваю волосы повыше в пучок, переодеваюсь и принимаюсь за уборку. В принципе, это не так много времени занимает. Обращаю внимание, что шторы как-то длинноваты, и не стелятся, как нужно по полу, нужно будет подшить их. С разрешения Германа Васильевича, конечно же.

После уборки мою руки и ставлю себе греться еду. Едва только микроволновка издаёт сигнал, в двери щёлкает замок. Интуитивно я вся подбираюсь и выглядываю в коридор.

— Здравствуй, Женя, ты дома уже?

— Здравствуйте, да, — отвечаю. — Я собралась ужинать, вам подогреть?

— Ешь. Я сам.

Аппетит почему-то пропадает. Мне как-то становится неловко тарахтеть ложкой, пока Герман Васильевич моет руки в раковине в кухне, а потом греет себе еду тоже.

— Как прошёл твой день, Женя? — спрашивает после нескольких ложек борща.

— Нормально. На учёбе была. Но первую пару проспала.

— Ну бывает, — пожимает мощными плечами.

— Вы говорили, что-то узнали про Руслана. Расскажете? — решаюсь спросить.

Герман Васильевич откусывает кусочек от ломтика хлеба и жуёт дольше обычного, даже как-то задумчиво, но всё же произносит:

— Для тебя это значения не имеет, Женя, сам разберусь.

Такой ответ не сильно успокаивает, даже наоборот. Но спорить я не решаюсь.

— Тебе не стоит переживать об этом, Женя. Живи, учись, не думай о плохом. Ничего нового ты о Руслане от меня не узнаешь, он по прежнему мелкий мудак и подонок. И я сказал, что разберусь с этим, так что не бери в свою маленькую головушку.

— Спасибо, — киваю.

Поднимаю глаза от своей тарелки и вдруг замечаю у Германа Васильевича над воротником футболки-поло полосу. Можно было бы подумать, что он натёр кожу или оцарапал, но полоска эта… розовая. Неестественно-розовая как для кожной реакции.

Почему-то от мысли, что на его шее женская губная помада, и вряд ли она туда попала от случайного столкновения где-нибудь в толкучке в автобусе, у меня всё в животе поджимается. Неприятно так, с прохладой.

— Я пойду, заниматься нужно, — говорю странным голосом и, быстро вымыв свою тарелку и убрав её на место в шкафчик, ретируюсь.

Закрывшись в комнате, сжимаю заледеневшие руки.

Почему эта полоска губной помады меня так взволновала? Почему сердце стучит так быстро?

Почему его вчерашний образ — обнажённого в каплях воды, преследует, стоит глаза прикрыть?

А что если… если Таня права?

Мысль эта оглушает буквально. Как обухом. Озаряет ядовитым ослепляющим пламенем.

Потому что… кажется… это правда — Герман Васильевич мне нравится. Как мужчина.

17

Открываю дверь в машину и сажусь на сиденье. Старая, ещё советская, колымага обиженно скрипит под тяжестью моего зада. Ей на покой бы уже давно, уже изъездилась, а её всё гоняют, бедолагу. Гоняют и чинят, чинят и гоняют.

— Привет, Рыжий, — руку не протягиваю. Им западло с ментами ручкаться, даже с бывшими, а мне западло с такими как Рыжий. Теневая социология, скажем так. Но работать с ним это не мешает. — Рассказывай.

— Привет, начальник, — здоровается по привычке. — Вон та серая мазда, видишь?

Он кивает на припаркованную под навесом на стоянке в третьем ряду тачку. Пижонская — корпус чуть приспущен книзу, колёса подвывернуты, диски модные. На номере растянута чёрная медицинская маска — мелкий гондон не любит оплачивать парковку, видимо.