Блудница (ЛП) - Даль Виктория. Страница 4

– А сейчас нет?

Мелисанда пожала плечами, ее глаза сосредоточились на бобовом дереве, которое она обрабатывала.

– Сейчас нет, спасибо. И никогда не станет снова, что бы Билл ни говорил. Хотя мир меняется с каждым днем.

Джессика не могла себе представить, как мужчина способен полюбить женщину, бывшую проститутку, тем более ту, которая на самом деле была ею. Но Билл был спокоен. По крайней мере, выглядел таковым. И он явно не возражал против того, чтобы посещать бордели самому.

– А что, если у вас появятся дети? – спросила Джессика.– Ты уже не сможешь работать как сейчас.

– Многие шлюхи рожают детей, но я не могу их иметь, – ее слова впервые звучали нерешительно. – Я потеряла ребенка в четырнадцать лет. Кровотечение не останавливалось

несколько месяцев. Теперь у меня там все нарушено.

Джессика прикоснулась к ее руке.

– Прости, не следовало спрашивать об этом.

– В любом случае, я была слишком юной, – сказала Мелисанда. – Ребенок, вероятно, убил бы меня. Почему ты спрашиваешь об этом? Это из-за того мужчины?

Джессика покачала головой и перешла к следующему ряду фасоли, чтобы увеличить расстояние между ними.

– Нет.

– Ты знала его раньше?

Раньше. Да. В ее прошлой жизни, когда мир состоял из бесконечного чтения, шитья и чаепитий с другими молодыми женщинами. Ее отец не был богат. У него, судя по всему, вообще не было денег, но у Джессики была крыша над головой, привилегии и защита.

Мелисанда проигнорировала ее молчание.

– Он приходил, чтобы увидеть тебя.

– Это неважно, – быстро ответила Джессика. – Теперь он знает правду.

Но не всю. И она надеялась, что никогда не узнает.

 – Это просто… неважно.

– Хорошо, – сказала Мелисанда. – Но твоя жизнь не закончилась.

Джессика застыла, а клинок ее мотыги остановился в нескольких сантиметрах от твердой земли.

– Что?

– Ты раздвинула ноги за деньги, и это не убило тебя. Поэтому ты поднялась и двигаешься дальше, как любая другая шлюха, захотевшая бросить данное занятие. Многие женщины не могут этого сделать. А ты смогла – это повод, чтобы праздновать, а не умирать.

Кожу Джессики покалывало от чувства, близкого к ужасу. Как Мелисанда могла сказать такое? Это неправда. Шлюха – это никчемный кусок ничтожества. Использованный. Разрушенный. Быть проституткой хуже, чем быть мертвой, потому что никто даже не станет оплакивать ее, и Джессике пришлось идти дальше. Продолжать двигаться. Продолжать дышать. Притворяться живой. Но все знают, что шлюхи – грязные, пустые оболочки.

– Эти мудаки наполнены не ядом, – пробормотала Мелисанда, – а просто спермой. Вокруг полно мужчин со спермой внутри, и смотри, как они собой довольны.

Смех Джессики был, скорее всего, больше от шока, чем от шутки; после того, как удивление исчезло, она кивнула. Слова подруги были справедливы. Мужчины всегда довольны собой. И чтобы шлюха не делала – они считали, что всю работу выполняли сами.

– Они ведь чьи-то мужья, – прошептала Джессика, боясь продолжать этот разговор даже посреди каменистого поля, называемого фермой. – Они отцы и мужья, а мы позволяем им…

– Разве ты не чья-то дочь? – резко ответила Мелисанда. – А я?

В горле Джессики застрял ком. Она не могла дышать. Все смотрела на Мелисанду, которая выглядела настолько сильной и красивой после того, как десять лет продавала свое тело мужчинам. Да, Мелисанда была чьей-то дочерью. Так же, как и Джессика. Ее любили и оберегали двадцать один год, и она была человеком. Женщиной. А, может, ею и осталась…

Мелисанда кивнула.

Но девушка не смогла кивнуть в ответ.

– Если ты любила его, и сейчас он тебя не хочет, то полюби кого-нибудь другого. Или, вообще, не влюбляйся. По крайней мере, ты по-прежнему жива. Он этого не изменит.

Правильно ли это было? Во всяком случае, она этого не чувствовала.

– Печенье подгорит, – сказала Мелисанда, заканчивая разговор на эту тему. Джессика осталась на поле, глядя на туманный намек горы вдалеке.

Пусть девушка и была все еще жива. Но даже если так и было, то настоящая беда заключалась в том, что она не хотела быть живой.

* * *

Калеб поздно спустился к завтраку. И вовсе не из-за бутылки виски, которую прикончил накануне. У него было более чем достаточно опыта с алкоголем, чтобы выжить. Просто он забылся и вышел к завтраку со своей матерью, с двухдневной щетиной и перегаром. На что его отчим бросил на него неодобрительный взгляд и приказал выйти из-за стола.

Мужчина не мог сказать, что ему нравился человек, за которого мать вышла замуж десять лет назад, но Калеб уважал его. Теодор Дарст предоставил матери Калеба хороший дом, и не был жесток с ним самим, несмотря на то, что у них не было ничего общего. В возрасте четырнадцати лет Калеб уже работал на ранчо Смитов, когда мать и Теодор поженились. Богатый банкир не понимал мальчика, но они сумели сохранить мир.

К тому времени, как мужчина отмылся и побрился, его мать уже возвращалась из столовой.

– Сегодня ты съешь двойную порцию, – сказала она, потянув Калеба вниз для поцелуя в щеку, – это так здорово, что ты снова дома, мой сладкий мальчик.

«Сладкий мальчик». Куда уж там! Калеб никогда не был сладким, даже в детстве, и уверен, что не стал слаще после двух лет работы на рудниках, пока добывал полезные ископаемые.

Он отправился в Калифорнию, чтобы заработать состояние, и, в конце концов, сделал это. Мужчина не собирался отсутствовать целых два года, но находил все новую и новую тяжелую работу, чтобы заработать достаточно денег на покупку дома и земли разом. Только теперь у него не будет жены, которая бы разделила с ним все это.

Как только Калеб занял место за столом, его отчим поднял глаза от своей газеты, сверкнув лысиной в лучах солнца.

– Ты выглядишь более презентабельно, – грубо сказал Теодор. – Полагаю, ты провел вечер, празднуя возвращение домой?

Калеб хотел огрызнуться.

«Празднуя».

Теодор обманул его. В своем письме он сообщил, что Джессика уехала из города, и будет жить с родственницей после смерти отца.

Сначала Калеб не был особо встревожен, хотя не понимал, почему Теодор – единственный человек, написавший об этом в письме. Он должен был услышать эти новости от самой Джессики. Но она горевала и готовилась переехать к давно потерянной тете. Когда Калеб попросил адрес в следующем письме, мать полностью проигнорировала эту просьбу. Теперь он знал почему.

«Что могло случиться? Неужели Джессика просто так порвала с ним? Почему стала заниматься проституцией?»

Возможно, следовало писать ей самому вместо того, чтобы полагаться на свою семью для передачи новостей.

Сначала Джессика посылала письма вместе с примечаниями его матери два раза в месяц.

Калеб кропотливо читал каждое слово девушки, перечитывал письма множество раз до тех пор, пока канцелярская бумага не становилась мягкой и изодранной. Но не отвечал. Джессика знала, что он не ответит.

После того, как мать вышла замуж во второй раз, Теодор Дарст попытался заставить Калеба снова начать посещать школу, но ему было уже четырнадцать лет плюс два года стажа у Смитов на ранчо, поэтому он отказался.

Так или иначе, школа никогда ему не давалась. У Калеба была голова для шифрования, и он всегда любил слушать рассказы учителя о древнем Риме. Но письмо и чтение были тяжелой и при этом болезненной работой. Буквы, казалось, прыгали вокруг, изменяясь по пути от страницы до мозга и от мозга до руки.

Поэтому Калеб не писал Джессике, смущаясь, что она увидит его кошмарные письма. Рука девушки была гладкой и изящной, а слова весьма красивыми. Он видел, какими прекрасными были ее письма, и не хотел, чтобы она смотрела на его безграмотные каракули.

Джесс спрашивала его о новой жизни в каждом письме. Что он делал или видел. Но Калеб не мог рассказать ей об отчаянных трудностях в шахтерском городе. О грубой жизни, наполненной грязью и кровью, блевотиной и потом. Не мог рассказать, что единственные женщины, встречавшиеся ему за эти недели, были усталыми шлюхами и прачками-матершинницами.