Лишь разумные свободны - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович. Страница 16

Кто?

Кто это мог бы быть, рассуждая чисто теоретически? Мне ничего не оставалось сейчас, как рассуждать чисто теоретически и надеяться на то, что Экселенц, не получив от меня вызова в контрольное время, не просто насторожится, но начнет думать в том же направлении, что и я.

Биографии собственных сотрудников я знал, начиная от дней рождения. Мне и вспоминать не нужно было: никто из них ни разу не был в контакте ни с одним из подкидышей. И нужно еще учесть, что, если права Татьяна, то и сами подкидыши лишь после трагедии с Абалкиным достаточно полно осознали собственные возможности. Значит, нужно выделить последние два года. А за последние два года в моем, к примеру, отделе не появился ни один новый сотрудник. И никто из старых не покидал Землю, кроме как для выполнения достаточно кратких по времени заданий. Да, в том числе и на планетах, где жили подкидыши — Горелов, к примеру, полгода пробыл на Тагоре, но, насколько я мог судить, с Гансом Фихтером не встречался ни разу. Если, конечно, в донесениях Горелова не зияли лакуны, которые я не смог определить.

Горелов? Или Авелиди, который еще до гибели Абалкина бывал на Марсе и мог, в принципе, встречаться с Мелией Глоссоп, номер третий? И женщина так охмурила беднягу, что тот забыл, на каком свете живет? А я, старый дурак, после возвращения Авелиди не заметил ни малейшего изменения в его поведении?

Пожалуй, параноидальный синдром, в который я впал, сидя на стуле в кабине нуль-т, перешел в неуправляемую стадию. Но разве не бывало в истории криминалистики, что именно бредовые умозаключения приводили к однозначно правильному выводу? Помнится, какой-то классик в темные еще времена говаривал: «если все возможные варианты оказываются неверными, берите вариант невозможный — он-то и будет истинным».

Что самое невероятное в данной ситуации?

То, что кто-то из моих ближайших помощников сейчас входит в помещение отдела внеземных культур, открывает стеклянную витрину, берет в руки зеленый ящик…

Стоп. Любой из моих помощников мог это сделать в куда менее экстремальной ситуации — за последние годы у каждого из них было множество возможностей, ибо вовсе не от сотрудников КОМКОНа-2 нужно было охранять детонаторы!

Но, может быть, раньше в том не было необходимости? Может быть, раньше никто из подкидышей не был готов к действиям? Что я, в конце-то концов, знал о ситуации, сложившейся в отношениях между подкидышами в последние два года? Я и о самих отношениях узнал от Татьяны лишь вчера вечером.

Кстати, почему именно вчера? Почему Татьяна, изображая наивное неведение, рассказала мне о событиях, о которых мы с Экселенцем не догадывались? И не догадались бы, если бы Татьяна не изволила исповедаться.

Почему? С ведома Грапетти, надо полагать. Грапетти нужно было, чтобы наше с Экселенцем неведение закончилось. Грапетти нужно было, чтобы мы узнали то, что не могли бы узнать даже при тщательном наблюдении за поведенческими реакциями подкидышей.

Во всех этих достаточно сложных действиях был какой-то простой смысл, очевидная цель. Я пока не видел ни цели, ни смысла — кроме все той же попытки нового овладения детонаторами. Синдром Сикорски в чистом виде.

И синдром этот, избавляться от которого в данном конкретном случае я не видел необходимости, побуждал меня к действию, а не к рефлексии, которой я вынужден был предаваться.

В конце концов, и есть хотелось все сильнее.

Я совершил еще один обход своей тюрьмы — на этот раз шел медленно, вглядываясь в каждую выпуклость, в каждую возможную щель: может, это дверь, открыв которую я смогу выбраться на белый свет, а точнее, применительно к обстоятельствам, — в темную ночь? Любопытно было, вне зависимости от способа моего пленения: кому и зачем пришло в голову строить на Альцине подобие ангаров (в количестве не менее двух), попасть в которые можно только с помощью нуль-т кабинок?

Не ответив ни на один из вопросов, я вернулся в свой карцер, мысли мои за это время тоже, видимо, совершили полный оборот, и, усаживаясь все на тот же стульчик, я понял, что обдумываю в точности ту же мысль, которую обдумывал час назад: что намерен предпринять Лучано Грапетти для воссоединения с детонаторами и (или) с братьями и сестрами-близнецами.

Поскольку этот путь рассуждений я уже проходил и не пришел ни к какому выводу, то задал себе для разнообразия иной вопрос: почему я вообще уверен, что побег Грапетти на самом деле является побегом? Почему я уверен в том, что Грапетти, как и Абалкин, стал автоматом Странников? Могла ли у него быть иная цель, не имевшая никакого отношения ни к «тайне личности» — тайне, для него несущественной, ни к проблеме Странников — проблеме, которая не интересовала его, судя по его поступкам, всю предшествовавшую жизнь?

Сбежал от надоевшей жены, допустим. А Татьяне не хочется в этом признаваться. А Ландовска попросту покрывает подругу. Что до астролога-аборигена, то его привлекли и вовсе для отвода глаз. Чтобы увести следствие с пути его.

Но почему, если так, женщинам нужно вообще бояться какого бы то ни было следствия? Ну, сбежал, со всеми бывает. Я в свое время тоже сбежал и вовсе не собирался по этому поводу держать отчет перед Экселенцем. С Аленой мы прожили почти три года — тысячу дней с небольшим. Алена была замечательной женщиной, и даже на сеансе суггестивного психоанализа я не сумел бы найти в ее характере существенных отрицательных черт. Но через сотню дней совместной жизни я ощущал глухое раздражение от ее бархатного голоса, через триста — не мог видеть, как она суетится, перебегая из комнаты в комнату в поисках какой-нибудь никому не нужной безделушки. Через пятьсот дней я уже понимал, что долго так продолжаться не может. На семисотый мы попробовали крупно объясниться, и закончилось это слезами (не моими) и объяснениями в любви (на этот раз — двусторонними). На восьмисотый день я ощущал то же, что и на сотый, и переходить на второй круг Ада не видел ни основания, ни смысла. На тысяча восемнадцатый день мы расстались — и оба испытали облегчение.

Алена говорила потом: «Это потому, Максим, что у нас не было детей». «Конечно, — думал я, — только детей нам недоставало». А вслух не говорил ничего: молча соглашался.

Рассуждая сам с собой о возможном побеге Грапетти от любимой женщины, я понимал, конечно, что просто тяну время. Логически версия не выдерживала критики. Даже если Лучано решил уйти от Татьяны, неужели для этого нужно было неожиданно мчаться в порт, добираться на челноке до звездолета, и, к тому же, эта версия никак не могла объяснить странное, если не сказать больше, поведение Грапетти — его второй побег, на этот раз с борта «Альгамбры» за полминуты до катастрофы.

Как он мог знать о том, о чем не знали даже сверхчувствительные приборы экспресс-звездолета?

Конечно, будучи автоматом Странников, Грапетти — не исключено! — мог обладать талантом предвидеть маловероятные события. Допустим. Странники могли наделить свой автомат повышенной способностью к выживанию. Допустим и это. Трагедия Абалкина этому выводу противоречит, но не могли ли определенные изменения в программе последовать уже после гибели автомата номер семь — как реакция на его уничтожение? Допустим, допустим. Но это означает, что мне, хочешь-не хочешь, придется вернуться к первоначальной идее и возродить синдром Сикорски на новом витке параноидальной спирали.

По моим часам я просиживал штаны в этом ангаре уже сто восемьдесят минут. За это время с планеты могли исчезнуть и Татьяна с Ландовской — если женщины связаны с Грапетти и подчиняются его желаниям. За это время Экселенц просто обязан был объявить розыск пропавшего сотрудника и поднять на ноги весь КОМКОН-2.

А я не продвинулся ни на шаг в решении загадки.

Что если, — подумал я, — что, если я был неправ с самого начала? Что, если женщины устроили мне этот нечаянный отдых вовсе не из желания отстранить от расследования, а напротив — чтобы дать мне возможность заняться единственным делом, каким я мог здесь заняться — сесть и подумать? Сначала Татьяна, потом Ландовска старались меня в чем-то убедить — путанно, неубедительно, но старались. Я вбил себе в голову, что они скрывают за словами нечто, чего мне не нужно, с их точки зрения, знать. Я хотел действий, и ничто иное меня просто не могло заинтересовать. А им было нужно, чтобы я посмотрел на ситуацию иначе. Совсем иначе. Они хотели, чтобы я сел и подумал. Никакие действия не нужны, потому что решение проблемы лежит совершенно в иной плоскости.