Лишь разумные свободны - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович. Страница 23

— Эй, — сказал я, обращаясь к компьютеру, будто к партнеру в шахматы, который с самого начала принялся жульничать, оставив противнику для игры только одну пешку и окружив ее со всех сторон своими тяжелыми фигурами, создав ситуацию цугцванга. — Эй, нельзя ли играть без форы? Я тоже хотел бы сделать ход!

Сказал и только тогда понял, что компьютер вовсе не создавал для меня обычных игровых ситуаций. Не стала бы Ландовска запечатывать на дне колодца, будто смерть Кощея, некую игру, в которую играла на досуге.

Она имела, что сказать, и сказала то, что имела. Теперь это было очевидно. В начальных ситуациях создания Мира — в материалистической и идеалистической их трактовках — проблемы выбора не было. Задана была не только начальная ситуация, но и вектор развития. Единственный и не зависящий от человеческой воли.

Похоже, что компьютер следил за ходом моих мыслей, и для общения с ним мне не нужно было кричать. Едва я сделал свой вывод, игровая ситуация резко изменилась. Ощущение было болезненным, а мир, в который меня ввергла программа по воле Ландовской или, возможно, вопреки ей, оказался ужасен.

Я стоял перед большим плоским камнем и в правой руке сжимал нож. Хороший нож, из обсидиана, обточенный до той степени остроты, когда уже не нужно думать, удастся ли совершить этим ножом то, для чего он был предназначен.

Я стоял перед большим плоским камнем, а на камне лежал лицом вверх юноша лет семнадцати. Юноша смотрел мне в глаза, он ждал. В глазах не было ни страха, ни покорности, ни ненависти, — только любовь. Мой сын Ицхак любил меня, отца своего Аврама. Он готов был принять смерть от моей руки, поскольку выбора у него не было. Я не предоставил собственному сыну права выбора.

Право это было только у меня.

Творец потребовал, чтобы я принес ему в жертву сына своего Ицхака. Я мог исполнить требование, но мог и отказаться. Он не сказал об этом прямо, но я знал, что Творец испытывает меня. Он хочет знать, насколько я верен Ему, насколько люблю Его, насколько покорен Его воле.

Я мог выбрать. Принести сына моего в жертву, как требовал Творец, — доказав свою безусловную верность. Или отказать Ему в этой жертве, возвысив свою гордыню до предела, далее которого путь мой в этом мире стал бы непредсказуем, ибо никто не смог бы предвидеть всех последствий Его гнева.

Отдать сына и следовать дальше по пути ясному, предсказуемому на многие века — пути верности Ему, единения с Ним. Только на этом пути смогут существовать Пророки.

Или нарушить Его волю, сохранив Ицхаку жизнь, лишиться Его поддержки, — и путь мой, и путь всех потомков моих станет неясным, скрытым во тьме времен.

Я мог выбрать между Смыслом и его отсутствием. Правда, выбор этот означал и другое — рабство или свободу. Стать Ему рабом и видеть дорогу впереди. Или стать свободным, но погрузить будущее рода в туман неведения.

По сути, выбора не было и здесь. Я мог рыдать, я мог рвать на себе остатки волос, я мог проклинать Его, зная, что вопли мои, достигнув Его уха, никак не смогут изменить Его решения подвергнуть меня этому испытанию.

Я занес над Ицхаком нож и, опуская лезвие, проклял Его самым страшным проклятием.

И в это мгновение я прозрел.

Нож опускался медленно-медленно, рука моя будто лежала на мягкой пуховой подушке и продавливала ее, а память ринулась вверх, и я увидел, что произойдет со мной в следующее мгновение, и через год, и через десять лет, и что случится с сыном моим Ицхаком, и с именем моим, которое мне предстоит изменить, добавив к нему всего одну букву, и с племенем моим, и со всеми людьми, к моему племени не принадлежащими, — через год, сто, тысячу лет, и еще позже; я увидел города, страны, корабли, ракеты и бомбы, я увидел все, что, как мне казалось, видел и раньше, но, все же, никогда не видел, потому что ничего еще не произошло, все только предстоит, и все будет именно так, как я увидел, потому что решения определяют путь.

Это было не мое решение, но выполнить предстояло — мне.

Твердая рука перехватила мою ладонь, когда острый кончик лезвия коснулся груди сына моего Ицхака там, где сквозь кожу видна была слабая пульсация сердца. Он. Он остановил меня. Он не позволил мне. Он испытал меня, и я выдержал. Я был покорен Ему. И Он позволил мне увидеть будущее.

Будущее, о котором я никому не смогу рассказать…

Нож выпал из моей руки, и я заплакал.

Виртуальная реальность оказалась выполнена настолько профессионально, что я ощутил вкус соли на губах. Я слизнул собственные слезы и подумал, что Ландовска слишком увлекается историей религий. Наверняка на самом деле все происходило иначе, и, если кто-то из древнееврейских пророков когда-то стоял перед дилеммой Аврама, то причиной наверняка было не испытание, предложенное Творцом. Причина была сугубо земная.

Должно быть, компьютер ощутил мое сопротивление. Что-то переключилось, мир сначала вспыхнул белым, а потом излился черным, и в смешении этих двух цветов возникла комната. Келья. Высокий потолок. Большой дубовый стол, заваленный листами пергамента. Перо в моей руке.

И мне опять предстояло выбрать. В игре явно просматривалась система. Программа ставила передо мной ситуации выбора, взятые из истории человечества и Вселенной. Более того, программа убеждала меня, что в предложенных ситуациях выбор был чрезвычайно прост, поскольку его не существовало вовсе. Программа желала, чтобы я сделал ход, но не предоставляла мне такой возможности, лишая игру смысла.

Чего она хотела от меня сейчас?

Мое имя было — Мишель де Нострадам. Я сидел, откинувшись на высокую спинку жесткого стула, и прозревал будущее.

Я наблюдал. Я не вмешивался в ход событий (да и как бы я мог это сделать?), но от моего дыхания что-то непрерывно менялось в этих картинках, и я никак не мог ухватить суть. Я не понимал того, что видел. Я должен был это описать, но у меня не было нужных слов. Я должен был назвать даты, сроки, страны, но все это ускользало, расплавлялось в намеки, сползавшие с кончика пера на пергамент и оставлявшие свой след в форме странных четверостиший, возникавших, будто отражения виденных мной картин. Отражения получались кривыми, и иными быть не могли.

Я увидел, как ровно через двести тридцать лет в Париже поведут на эшафот французского короля, я заглянул в его расширенные от ужаса глаза, но, когда я обмакнул перо в чернила и занес руку над пергаментом, видение расплылось, оставив в мозгу нечеткий отпечаток, а в памяти — затухавший след. И я сумел только вывести:

Перечитав написанное, я и сам не понял, что означали эти слова на самом деле. Варенн? Почему — Варенн?

Со злостью на себя я отбросил перо и, шепча какие-то странные слова, которые всегда приходили мне на ум в такие мгновения, погрузил свой взор в такую даль времен, в какую мне прежде пробиться не удавалось. Я хотел испытать себя. Я мог умереть от такого испытания. Но я должен был понять свой предел.

В тысяча девятьсот девяносто девятом году от рождества Христова я узрел страшную войну между мусульманами и христианским миром. Я видел десятки странных металлических птиц, взлетавших в воздух на огненных хвостах. Я видел, как плавятся камни в моем родном Париже, и как проваливается сквозь землю прекраснейшее здание собора Святого Петра в Вечном городе, и как птицы, взлетевшие, чтобы поразить хищников, плюют огнем на мечети Багдада, и как корчатся люди в этом всесжигающем пламени, но, когда я поднял перо, мозг мой опустошился, и только слабый намек на грядущие события перетек на пергамент, оставив трудно объяснимый след: