Черная ряса - Коллинз Уильям Уилки. Страница 6

Помолчав несколько минут, он вдруг спросил меня:

— По-вашему, сегодня тихая ночь?

— Такая тихая, какой только может быть, — отвечал я. — Нет ни малейшего ветра — даже огонь не трещит. Всюду полная тишина, в доме и на дворе.

— На дворе? — повторил он и неподвижно смотрел на меня, будто в уме его пробудилась новая мысль.

Я спросил его, как бы мимоходом, что удивило его в моих словах? Вместо ответа он вдруг вскочил с ужасным криком и выбежал из комнаты.

Я не знал, что делать, невозможно было, если он не вернется тотчас, не обратить внимание на его странный образ действия. Подождав минут пять, я позвонил.

Вошел старый буфетчик и с изумлением остановился перед пустым стулом.

— Где же барин? — спросил он.

Я сказал ему только, что Ромейн встал и, не произнеся ни слова, вышел из-за стола.

— Он, может быть, почувствовал себя дурно, — прибавил я. — Вы старый слуга, и недурно будет, если вы пойдете посмотреть, что с ним. Если он спросит меня, скажите, что я жду его здесь.

Минуты тянулись медленно, я так долго оставался один, что уже начал беспокоиться и взялся было за колокольчик, как кто-то постучался в дверь. Я думал, что это буфетчик, но в комнату вошел грум.

— Гарсвейт не может прийти к вам, сударь, — сказал он. — Он приказал сказать: не угодно ли будет вам взойти к нему на бельведер?

Дом, расположенный треугольником, был двухэтажный. Плоскую крышу, доступную благодаря нескольким террасам и окруженную каменным парапетом, называли бельведером, так как оттуда открывался прекрасный вид на окрестность. Опасаясь сам не зная чего, я взобрался по лестнице на крышу. Ромейн встретил меня резким, внезапным хохотом — грустным, притворным хохотом, под которым скрывается замешательство.

— Представьте себе! — закричал он. — Старик Гарсвейт, кажется, вообразил, что я пьян, и ни за что не хочет оставить меня одного.

Не отвечая на это странное замечание, буфетчик удалился. Проходя мимо меня, он шепнул:

— Приглядите за барином! Поверьте мне, сударь, к нему сегодня залетела под шапку пчела.

Хотя я сам родом не из северных местностей, но я знал значение этого выражения. Гарсвейт подозревал, что барин сошел с ума!

Когда мы остались одни, Ромейн взял меня под руку и начал медленно ходить взад и вперед по бельведеру. Месяц в это время стоял низко над горизонтом, но его мягкий, таинственный свет все еще лился на крышу дома и на высокую покрытую вереском местность вокруг него. Я внимательно смотрел на Ромейна. Он был смертельно бледен, его рука, лежавшая на моей, тряслась. Других признаков волнения я не замечал. Ни взгляд, ни манеры — ничто не указывало хоть на малейшее умственное расстройство. Быть может, какое-нибудь его слово или поступок напрасно встревожили верного слугу. Я решился тотчас же рассеять это сомнение.

— Отчего вы так внезапно ушли из-за стола? — спросил я. — Вы почувствовали себя дурно?

— Нет, я испугался, — отвечал он. — Посмотрите на меня: я и теперь еще не отделался от страха.

— Как мне понимать вас?

Вместо ответа он повторил свой давнишний странный вопрос:

— По-вашему, сегодня тихая ночь?

Принимая во внимание время года и положение дома, стоявшего на юру, — ночь была почти неестественно тиха. По всей обширной равнине вокруг дома не проносилось ни ветерка. Ночные птицы разлетелись или молчали. Когда мы остановились, прислушиваясь, до нас доносился один только звук — спокойное журчание речки, скрытой от взора в глубине долины, к югу от дома.

— Я уже вам говорил, что не помню такой тихой ночи в йоркширской равнине, — отвечал я.

Он положил руку мне на плечо.

— Что сказал про меня бедный мальчик, брата которого я убил? Какие слова были слышны среди туманной измороси?

— Советую вам не думать об этих словах и отказываюсь повторить их вам.

— Мне все равно, повторите вы их или нет, я и в эту минуту слышу голос мальчика там, — отвечал он, указывая на северную часть парапета.

И он повторил ужасные слова, считая пальцем промежуток между ними, будто слышал звуки:

— Убийца! Убийца! Где ты?

— Боже мой! — воскликнул я. — Неужели вы в самом деле слышите голос?

— Вы слышите, что я говорю? Я так же ясно слышу мальчика, как вы меня. Голос доносится до меня через лунную ночь, как доносился сквозь морской туман. Вот опять. Я слышу его везде. Теперь там, где свет падает на вершину башни. Прикажите слуге, чтобы утром лошади были готовы. Завтра же уедем из Венжа.

Скажи он эти дикие слова не спокойным тоном, я был бы склонен разделить мнение буфетчика, что ум его не в порядке, но ни в голосе его, ни в манерах не видно было особенного волнения. Он говорил с меланхолической покорностью судьбе — будто узник, покоряющийся заслуженному приговору. Припоминая случаи нервного расстройства, когда больных преследовали призраки, я спросил его, не видит ли он воображаемой фигуры мальчика?

— Я ничего не вижу, — сказал он, — я только слышу. Посмотрите сами. Это в высшей степени невероятно, но мне хочется убедиться лично, что никто не последовал за мной из Булони и теперь не подшучивает надо мной.

Мы обошли бельведер. С восточной стороны дом прилегал к одной из башен старого аббатства. На западе холм круто спускался к глубокому пруду или канаве. С севера и юга видна была только обширная, покрытая вереском равнина. Куда я ни смотрел, при ярком свете луны нигде не поднялось ни одного живого существа, будто кругом нас было мертвое лунное царство.

— При переезде через канал вы тоже слышали голос мальчика? — спросил я.

— Да, я услышал его впервые там, где стояла машина, он то повышался, то понижался, как шум самой машины.

— Когда вы слышали его еще?

— Я боялся, что услышу его в Лондоне. Но он не преследовал меня более, иначе я бы сказал вам, когда мы высадились с парохода. Я опасался, что уличное движение снова вызовет его. Как вам известно, ночь прошла спокойно. Я уже начал надеяться, что был жертвой галлюцинации — как это обыкновенно называют. Но это была не галлюцинация. Здесь, среди полной тишины, мне опять послышался голос. Даже когда мы сидели за столом, он снова раздался позади меня — в библиотеке. Когда дверь заперли, голос все-таки был слышен. Я выбежал сюда, чтобы испытать, будет ли он преследовать меня на открытом воздухе. Он последовал за мной. Следовательно, мы опять можем вернуться в залу. Теперь я знаю, что мне нигде ни укрыться. Мой милый, старый дом стал для меня ужасен. Вам все равно, когда вернуться в Лондон?

Мои личные чувства и опасения в этом случае не имели значения. По моему разумению, Ромейну следовало обратиться к одному из лучших докторов, и поэтому я серьезно стал поддерживать его в решимости вернуться в Лондон на другой день.

Мы сидели минут десять у камина в зале, когда Ромейн, вынув платок, стал вытирать пот, выступивший у него на лбу, и, вздохнув с облегчением, сказал слабым голосом:

— Он замолк!

— Когда вы слышите голос мальчика, он раздается постоянно? — спросил я.

— Нет, с промежутками, иногда большими, иногда меньшими.

— То вдруг зазвучит, то вдруг замолкнет?

— Да.

— Вам неприятны мои вопросы?

— Я не жалуюсь, — сказал он грустно, — и терпеливо переношу свое наказание.

Я стал возражать:

— Напрасно вы вбили себе это в голову. Это нервная болезнь, с которой сумеет справиться медицина. Как только приедем в Лондон, вы отправитесь к доктору!

Мое мнение не произвело на него никакого впечатления.

— Я лишил жизни своего ближнего, — сказал он, — и лишил будущности молодого человека, который — не будь меня — жил бы долго, счастливо и честно. Говорите, что хотите, я потомок Каина. У него была печать на челе, у меня есть свой крест. Утешайтесь, если хотите, тщетными надеждами. Я же теперь ни на что не надеюсь. Спокойной ночи.

На следующий день ранним утром старый буфетчик, не зная, что делать, зашел ко мне за советом.