Две судьбы - Коллинз Уильям Уилки. Страница 27

Проводник закурил трубку и напомнил мне, что предостерегал нас о плохой погоде, прежде чем мы отправились. Мой спутник безропотно смотрит на меня с выражением кроткого упрека. Я заслуживаю этого. В печальном положении, в котором мы находимся, виновата моя опрометчивость.

Когда я писал моей матери, я старался с оптимизмом отзываться о моем здоровье и расположении духа. Но я не сознавался, что еще помню тот день, когда я расстался с единственной надеждой и отказался от единственной любви, которая делала жизнь желанной для меня. Моя апатия дома просто заменилась постоянной неугомонностью, возбуждаемой волнением моей новой жизни. Теперь я должен всегда делать что-нибудь, все равно что бы то ни было, только бы это отвлекало меня от моих мыслей. Бездействие нестерпимо, уединение сделалось ужасным для меня. Между тем как другие члены общества, сопровождающие сэра Джемса в его путешествии для осмотра маяков, ждут на Леруикской пристани благоприятной перемены погоды, я упорно стремлюсь оставить удобный приют на корабле, чтобы осмотреть какую-нибудь развалину доисторических времен, о которой никогда не слышал и которой нисколько не интересуюсь. Мне нужно только движение. Езда заполнит ненавистную пустоту времени. Я еду вопреки здравому совету, подаваемому мне со всех сторон. Младший член нашего общества заражается моей неугомонностью (в силу его юности) и едет со мной. Что же вышло из этого? Нас ослепляет туман, мы заблудились в поле, а вероломные болота окружают нас со всех сторон!

Что делать?

— Предоставьте это пони, — говорит проводник.

— Вы хотите сказать, чтобы мы предоставили пони отыскать дорогу?

— Именно, — говорит проводник. — Опустите поводья и предоставьте все пони. Видите, я уезжаю на своем пони.

Он опустил поводья, свистнул своему пони и исчез в тумане, сунув руки в карманы и с трубкой во рту, так спокойно, как будто сидел возле очага дома.

Нам осталось только последовать его примеру или остаться одним в поле. Смышленые животные, освободившись от нашего глупого надзора, отправились, опустив нос в землю, как собаки, отыскивающие след. Где болото широко, они обходили его. Где узко, они перепрыгивали. Бегут, бегут отважные пони, не останавливаются, не колеблются. Наш «высший ум», совершенно бесполезный в этом случае, удивляется, чем это кончится. Наш проводник впереди нас отвечает, что это кончится тем, что пони непременно найдут дорогу к ближайшей деревне или ближайшему дому.

— Не трогайте поводья, — предостерегает он нас. — Что ни вышло бы из этого, не трогайте поводья.

Для проводника легко не трогать поводья — он привык находиться в таком беспомощном положении в силу обстоятельств и знает наверно, что его пони может сделать.

Для нас, однако, это положение новое и кажется чрезвычайно опасным. Не раз удерживался я не без усилий, чтобы не распорядиться моим пони, переезжая самые опасные места. Время проходит, а сквозь туман не заметно и признака обитаемого жилища. Я начинаю тревожиться и раздражаться. Я втайне сомневаюсь в верности решения проводника. Пока я нахожусь в такой нерешительности, мой пони приближается к тусклой, черной, извилистой линии, где надо переехать болото, по крайней мере, в сотый раз. Ширина его (обманчиво увеличенная туманом) кажется мне недоступной для прыжка пони. Я теряю присутствие духа. В критическую минуту, до прыжка, я имею глупость, схватить поводья и вдруг останавливаю пони. Он вздрагивает, закидывает голову и падает, как будто его застрелили. Моя правая рука, когда мы свалились вместе наземь, подвертывается под меня и я чувствую, что вывихнул кисть.

Если отделаюсь только этим, я должен считать себя счастливым. Но мне не суждено было пользоваться таким счастьем. Когда я силился встать и прежде чем успел выкарабкаться из-под него, пони лягнул меня и, к моему несчастью, его копыто попало в то место, где меня ранила ядовитая стрела в былую службу в Индии. Старая рана опять открылась — и я лежу, обливаясь кровью, на шетлендской равнине.

На этот раз мои силы не оставили меня, как в то время, когда я боролся с течением быстрой реки, поддерживая утопающую женщину. Я не лишился чувств и мог отдать необходимое распоряжение перевязать рану наилучшими способами, какими мы могли располагать. О том, чтобы я опять сел на пони, не могло быть и речи. Я должен остаться на этом месте с моим спутником, а проводник должен положиться на своего пони, чтобы найти ближайший населенный пункт, куда меня можно было перевезти.

Прежде чем человек этот оставил нас на болоте, он (по моему распоряжению) заметил местоположение так верно, как только мог, с помощью моего карманного компаса. Сделав это, он исчез в тумане с опущенными поводьями, а пони по-прежнему опустил нос в землю. Я остался на попечении моего юного друга, растянувшись на плаще и с седлом вместо изголовья. Наши пони спокойно щиплют траву, какую могут найти на равнине, оставаясь близ нас, точно собаки. В этом положении мы ждем дальнейшего развития событий, между тем как туман сгущается больше прежнего вокруг нас.

Медленные минуты уныло тянулись одна за другой в величественном безмолвии равнины. Никто из нас не сознается в этом на словах, но мы оба чувствуем, что могут пройти часы, прежде чем проводник вернется к нам. Пронизывающая сырость медленно охватывает мое тело. В карманной бутылке моего спутника осталась только ложечка хереса. Мы смотрим друг на друга, нам не на что больше смотреть при теперешнем состоянии погоды, и стараемся примириться с нашим положением. Таким образом медленные минуты тянутся одна за другой, и, наконец, наши часы говорят нам, что прошло сорок минут после того, как проводник и его пони исчезли в тумане.

Друг мой предлагает попробовать, не можем ли мы дать знать о нашем положении какому-нибудь живому существу, которое, может быть, услышит нас. Я предоставляю ему право проделать опыт, потому что у меня не осталось сил для вокальных усилий какого бы то ни было рода. Спутник мой кричит самым пронзительным голосом. Тишина следует за его первой попыткой. Он опять пробует — на этот раз ответный крик слабо доносится до нас сквозь белый туман. Какое-то человеческое существо, проводник или посторонний, находится возле нас — помощь появляется наконец!

Проходит короткий промежуток времени, голоса доносятся до наших ушей — голоса двух человек. Потом в тумане становятся видны очертания фигур двух человек. Потом проводник приближается к нам настолько, что его уже можно узнать. За ним идет дюжий мужчина в каком-то сложном платье, напоминающем одежду и конюха, и садовника. Проводник в нескольких простых словах выразил свое сочувствие. Сложный человек стоял возле с невозмутимым молчанием. Вид больного чужестранца нисколько не удивил и не заинтересовал садовника-конюха.

Поговорив между собой, они решили перенести меня на руках. Я оперся своими руками о их плечи, и таким образом они меня понесли. Друг мой поплелся за нами с седлом и плащом. Пони прыгают и лягаются, наслаждаясь своей свободой, иногда бегут позади, иногда впереди нас, видимо, по своему настроению. Я, к счастью для моих носильщиков, не тяжел. Отдохнув раза два, они остановились совсем и посадили меня на самое сухое место, какое только могли найти. Я с нетерпением смотрю сквозь туман, нет ли признаков жилища, — и не вижу ничего, кроме небольшого, отлогого берега и полосы темной воды. Где мы?

Садовник-конюх исчезает, а затем показывается на воде и кажется громадным в лодке. Меня кладут на дно с моим седлом-изголовьем, и мы отчаливаем, оставив пони на свободе на берегу. У них будет обильная пища (говорит проводник), а когда наступит ночь, они отыщут приют в ближайшей деревне. Когда я в последний раз взглянул на этих маленьких животных, они шли рядом и шутя кусали друг друга в самом веселом расположении духа.

Медленно плывем мы по темной воде — это не река, как я полагал сначала, а озеро — и подъезжаем к островку, плоской, уединенной полосе земли. Меня несут по примитивной дорожке, сделанной из больших, плоских камней, мы добираемся до более твердой земли и видим наконец человеческое жилье. Это длинный, низкий дом в один этаж, занимающий (насколько я мог видеть) три стороны сквера. Дверь гостеприимно отворена. Передняя пуста, холодна и печальна. Наши проводники отворили внутреннюю дверь — и мы вошли в коридор, приятно освещенный горящим в печи торфом. У одной стены я заметил запертые дубовые двери комнат, у другой полки с книгами бросились мне в глаза.