Контраходцы (ЛП) - Дамасио Ален. Страница 16

— Почему же нет, Сов? Вместо того, чтобы помечать бла-бла-бла своими обрезочками черточек, маленькими запятушечками, почему тебе не воспользоваться одновременно с ними словами, чтобы составлять фразы, несущие нужную тебе пунктуацию. Это было бы потрясающе! Как шифрование!

— Ты думаешь — я бойчее ветра, это так трогательно... На поиск нужных слов, с нужными буквами, ушло бы много времени! Взять одни только буквы i и j — они повсюду понатыкают лишних турбулентностей...

— Не натыкают они: турбулентностей полно. Вот только никто из вас их не чувствует...

— Я чувствую, но какой смысл их записывать? Это мелочи...

— В этих неважных мелочах вся потайная жизнь ветра, его проворная душа... Кари, так что же, друг, улыбнись мне и поддержи!

Ω Что за хрень творится позади? Я плетусь вперед походкой кучи гноя, как натуральная сплошная рана, и никто не удосужился пристроиться за мной! Одни болваны, которые решили, что они на ярмарке, и подбирают всякое дерьмо, лежащее вокруг, чтобы запихнуть его в сумку, да придурки, которые решили попользоваться солнышком, да те, которые вздумали, что их ждут в каждом саманном зажопье, и еще те, которые вознамерились спасти мир — это с двумя-то левыми руками и бананом на роже, да тут их на целый зоопарк хватит! Это стадо педиков — это Орда, что ли? Что вытворяет Пьетро? Потянуло влиться в общество, поручкаться со старичьем, повести себя по-принцевски? А Сов? Царапает в своем гримуаре ради дня, когда нам действительно придет крышка, чтобы там у них, в низовьях, было чем подбодрить ребят, ту 35-ю, которую они готовят, чтобы нас... Чтобы вышла орда крепче нас, а? Быстрее нас? Смехота. Привет, мальцы! Блондиночки с Низовий! Всем слушать меня, растопыривать свои серые клеточки! Вам ни за что не уйти далеко. Потому что не будет настоящего трассёра — чтобы вас повести. Оттого, что я не захотел давать им, палачам, ребенка. Не захотел, чтобы Голгота-десятого забрали пятилеткой и на фреольском корабле переслали (посылка из мяса такая, ага) в Предельные Низовья, в Аберлаас. Не хотел, чтобы пацана лупили, колотили до слез там, где уже некому пожаловаться, где тебе приходится грызть каменные стены. Ненавистная кровь. Надрессирован стоять в Дырчатом Зале, перед тобой пропеллеры, в четыре раза выше тебя, из кварца, которые нарочно так дуют с потолка, что у тебя кожа рвется на щеках, это «тебя выучивает». Самоубийства, повсюду вокруг тебя, целыми пачками, и убийства, о которых ты догадываешься. Те, что ты видишь. Те, что предполагаешь. Успокаивает вас, претенденты, а? Вы это уже знаете? Ну и замечательно! Осталась одна деталь, вроде липкого навоза под подошвами, одна малоприятная штучка: за нами не будет орды. Ага! Сядьте обратно! Да-да! Мы последние! Орда-до-Победного-Конца. Финишисты. Те самые, которых ждала вся эта долбаная земля, все эти попрятавшиеся, которые путаются у нас, у банды контраходцев, под ногами, с их деревнями, потому что посреди мира дует более терпимо, чем на заледенелых окраинах, ждали и молились с начала времен. 34-я, наколите себе татушку. Вот такие дела, не все так ловко. Придется вам привыкать. Кто я? Повторите! Голгот, ага, девятый, ага-ага-ага, вот так вот... Лучше доходит, если поднажать...

— А теперь попробуйте по памяти. Запишите мне вчерашний фурвент, первую волну! У вас есть тридцать секунд!

) Они меня едва слушают. Они смотрят друг на друга, пихаются локтями, словно развеселившаяся ребятня, копируют друг друга. Кориолис катается по песку. Кудрявые каштановые локоны то скрывают губы, то приоткрывают их. Она снова смеется, смотрится великолепно. Она пытается сделать серьезное лицо:

— Я думала, быть писцом – суровое бремя!

— Оно суровое, если с тобой нет чокнутого трубадура!

— Посмотри на временной масштаб, Караки! Ты вставляешь пробелы где попало!

— Не мешай, я рассчитываю! А хроны, ты их каким знаком обозначаешь?

— Я их не обозначаю.

— Это же формы ветра!

— Нет.

— Да!

— Это ничем не доказывается!

— Они выходят из вихрей, это же очевидно, Сов! Все это знают!

— Для тебя — может быть, не для меня! Появление вихрей сопровождается хронами, я согласен, но с научной точки зрения нет никаких доказательств того, что одни происходят от других.

— Я не могу фиксировать фурвент, не нарисовав хронов!

Он снова смеется, заливает свой лист кляксами, развозит их и пачкает лицо Кориолис, которая на него злится.

Проформы ради.

— Возьми себя немного в руки, Караки, черт возьми! Если хочешь стать вторым писцом! А ты, Кориолис, — писец-три. Это очень серьезно. Если я погибну, Караколь будет отвечать вместо меня за дневник контрахода, доходит до вас?

— Ты не погибнешь!

— Почему?

— Потому что ты главный герой дневника!

≈ Сов встает на ноги — как будто пикет из почвы выпирает. Бедняга! Он трогательный, такой доброжелательный. Всегда выслушает, за всех переживает. Защищает нас, когда Голгот раскричится, помогает Свезьесту, всех вокруг ободрит. Вчера они с Пьетро были невероятны. Я их страшно уважаю. Он не сильно красивый, Сов, слишком сухопарый и худой, но в нем есть что-то волнующее, искреннее. И ум тоже, но это скорее отпугивает.

— Герой дневника — это Орда, подмастерье! Дневник повествует о нашей истории.

— Он повествует об истории того, кто его пишет — для будущего. О твоем становлении. В этом единственный его интерес, писаришка!

— Я считала, что герой — это был Караколь...

— Это ветер, принцесса, это для него нужно учиться записи. Только для него.

— Но для чего это? У каждого ветра свои примочки, их невозможно свести в систему! Мы можем марать страницы дни напролет, этими точками, запятыми, апострофами, как миленькие, а дальше? Нам станет веселее жить?

— Ну сейчас ты его разозлишь, заноза!

) Да не злит она меня, но что я могу ей ответить? Что человечеству потребовалось восемь столетий и тридцать три Орды, чтобы благодаря усилиям писца за писцом и (в особенности!) укрывающихся в поселениях ученых оно начало понимать, что ветер имеет глубинную структуру? Что он не чистый движущийся хаос, хаотичный шипящий шум, бессмыслица? Что существует аэроритм, чрезвычайно сложный, возможно — бесконечный, который выражает себя посредством девяти форм, только шесть из которых после бесчисленных споров наконец были признаны составляющими архитектуры и самостоятельными? И что мы искали остальные три, насчет которых многие были уверены, что с ними сможет встретиться только Орда? Объяснить ей, что вокруг этих канонических форм, которые сами по себе подразделяются на ведущие и второстепенные темы, вьются сотни орнаментаций, тонких вариаций, ритмов и размеров, тактов и темпов, разнообразя их ad libitum? Что не проходит ни дня, чтобы где-то на этой Земле один из исследователей не подметил новых мотивов, не поставил под сомнение устоявшиеся связи между всплесками и турбулентностью или не обнаружил систолярные ритмы порывов помимо семнадцати, двадцати девяти, сорока одного такта, которые до сих пор ускользали от всех? Что ветер, одним словом, с точки зрения потенциала был таким же богатым, как литература или музыка, с той разницей, что мы еще не познакомились с композитором — этим первозданно-сырым, необнаружимым взглядом гением, устраивавшим свои симфонии на грани понимания и заставляющим нас шататься под потопом его диктовки? И все, что у нас есть — наши скудные двадцать один стандартный знак, извечное невежество и наши мозги в санях из костей на буксире, годные в лучшем случае на несколько сомнительных умозаключений, толику локальной алгебры отношений и ползучую интуицию горстки реляционных структур, которые лучшие из нас выводят из математики или теории графов. Я ей должен это сказать?

— Сколько тебе лет, Кориолис?

— Двадцать пять.

— Ты выглядишь моложе.

— Физически?