Женщина в белом - Коллинз Уильям Уилки. Страница 96

Утром этого дня я открылся им. Я смог наконец выговорить то, о чем хотел сказать с той минуты, как матушка известила меня о ее смерти.

– Отпустите меня, дайте мне некоторое время побыть одному, – сказал я. – Мне будет легче, когда я снова увижу те места, где впервые встретился с ней, когда я преклоню колени у могилы, где она покоится.

Я отправился в путь – к могиле Лоры Фэрли.

Был тихий, прозрачный осенний день. Я вышел на безлюдной станции и пошел по дороге, где все мне было памятно. Заходящее солнце слабо просвечивало сквозь перистые облака, воздух был теплый, мягкий. На мир и покой сельского уединения ложилась тень угасавшего лета.

Я дошел до пустоши, густо заросшей вереском, я снова поднялся на вершину холма, я посмотрел вдаль – там виднелся знакомый тенистый парк, поворот дороги к дому, белые стены Лиммериджа. Превратности и перемены, дороги и опасности многих долгих месяцев, как дым, исчезли из моей памяти. Как будто вчера я шел по душистому вереску – я мысленно видел, как она идет мне навстречу в своей маленькой соломенной шляпке, в простом платье, развевающемся по ветру, с альбомом для рисунков в руках.

О, смерть, безжалостно твое жало! Ты побеждаешь все...

Я свернул в сторону, и вот внизу, в ложбине, передо мной встала одинокая старая церковь, притвор, где я ждал появления женщины в белом; холмы, теснившиеся вокруг тихого кладбища; родник, журчавший по каменистому руслу. Там, вдали, виднелся мраморный крест, белоснежный, холодный, возвышаясь теперь над матерью и над дочерью.

Я приблизился к кладбищу. Я прошел через низкую каменную ограду и обнажил голову, входя в священную обитель. Священную, ибо здесь покоилась кротость и доброта. Священную, ибо любовь и горе мое были отныне моими святынями.

Я остановился у могильной плиты, над которой высился крест. В глаза мне бросилась новая надпись, выгравированная на нем, – холодные черные буквы, безжалостно и равнодушно рассказывающие историю ее жизни и смерти. Я попытался прочесть их: «Памяти Лоры...» Нежные, лучистые голубые глаза, отуманенные слезами, светлая, устало поникшая головка, невинные прощальные слова, молящие меня оставить ее, – о, если бы последнее воспоминание о ней не было столь печальным! Воспоминание, которое я унес с собой, воспоминание, которое я приношу с собой к ее могиле!

Я снова попытался прочесть надпись. Я увидел в конце дату ее смерти, а над этим...

Над датой были строки – было имя, мешавшее мне думать о ней. Я подошел к ее могиле с другой стороны, откуда я не мог видеть надпись, где ничто житейское не вставало между нами.

Я опустился на колени. Я положил руки, я уронил голову на холодный, белый мрамор и закрыл глаза, чтобы уйти от жизни, от света. Я звал ее, я был с нею опять. О, любовь моя! Сердце мое вновь говорит с тобой. Мы расстались только вчера – только вчера я держал в руках твои любимые маленькие руки, только вчера глаза мои глядели на тебя в последний раз. Любовь моя!

Время остановилось, и тишина, как ночь, сгустилась вокруг меня.

Первый звук, нарушивший эту тишину, был слабым, как шелест травы над могилами. Он постепенно делался все громче, пока я не понял, что это звук чьих-то шагов. Они подходили все ближе и ближе – и остановились.

Я поднял голову.

Солнце почти зашло. Облака развеялись по небу, косые закатные лучи мягко золотили вершины холмов. Угасавший день был прохладным, ясным и тихим в спокойной долине смерти.

В глубине кладбища в призрачном свете заката я увидел двух женщин. Они смотрели на могилу, они смотрели на меня.

Две женщины.

Они подошли еще ближе и снова остановились. Лица их были скрыты под вуалями, я не мог их разглядеть. Когда они остановились, одна из них откинула вуаль. В тихом вечернем свете я увидел лицо Мэриан Голкомб.

Она так изменилась, будто прошло много-много лет с нашей последней встречи. В ее широко раскрытых глазах, устремленных на меня, застыл непонятный испуг. Лицо ее было до жалости исхудавшим, измученным – печать боли, страха и отчаяния лежала на нем.

Я шагнул к ней. Она не пошевельнулась, не заговорила. Женщина под вуалью рядом с ней слабо вскрикнула. Я остановился. Сердце во мне замерло. Невыразимый ужас охватил меня, я задрожал.

Женщина под вуалью отделилась от своей спутницы и медленно направилась ко мне. Оставшись одна, Мэриан Голкомб заговорила. Голос ее был прежним, я помнил, я узнал его – он не изменился, как измученное ее лицо, как испуганные глаза.

– Сон! Мой сон! – раздались ее слова среди гробовой тишины. Она упала на колени, с мольбой простирая руки к небу. – Господи, дай ему силы! Господи, помоги ему!

Женщина приближалась медленно, тихо, она шла ко мне. Глаза мои были прикованы к ней, теперь я видел только ее одну.

Голос, молившийся за меня, упал до шепота и вдруг перешел в отчаянный крик. Мне приказывали уйти!

Но женщина под вуалью всецело владела мной. Она остановилась по другую сторону могилы. Мы стояли теперь лицом к лицу, нас разделял надгробный памятник. Она была ближе к надписи, и платье ее коснулось черных букв.

Голос звучал все громче и исступленнее:

– Спрячьте лицо! Не смотрите на нее! Ради бога...

Женщина подняла вуаль.

«Памяти Лоры, леди Глайд...»

Лора, леди Глайд стояла у надписи, вещавшей о ее кончине, и смотрела на меня.

(Второй период истории на этом заканчивается.)

ТРЕТИЙ ПЕРИОД

РАССКАЗ ПРОДОЛЖАЕТ УОЛТЕР ХАРТРАЙТ

Я открываю новую страницу. Я продолжаю мое повествование, пропуская целую неделю.

История этой недели должна остаться нерассказанной. Когда я думаю о тех днях, сердце мое сжимается, мысли путаются. А этого не должно быть, если я хочу вести дальше за собою тех, кто читает эти страницы. Этого не должно быть, если я не хочу выпустить из своих рук нить, которая проходит через эту запутанную, странную историю.

Жизнь внезапно изменилась и приобрела для меня новый смысл. Все житейские надежды и опасения, борьба, интересы, жертвы – все мгновенно и навсегда устремилось в одном направлении. Как будто неожиданный вид с вершины горы внезапно открылся перед моим духовным взором. Я остановился на том, что произошло под тихой сенью лиммериджского кладбища. Я продолжаю через неделю, среди шума и гама, сутолоки и грохота одной из лондонских улиц.

Улица находится в многолюдном и бедном квартале. Нижний этаж одного из домов занят маленькой лавчонкой, где торгуют газетами. Первый и второй этажи сдаются внаем, как меблированные комнаты самого скромного разряда.

Я снял их под чужой фамилией. На верхнем этаже живу я, у меня рабочая комната и комнатушка, где я сплю. Этажом ниже, под той же чужой фамилией, живут две женщины, их считают моими сестрами. Я зарабатываю свой хлеб тем, что делаю рисунки и гравюры на дереве для дешевых журналов. Предполагается, что мои сестры помогают мне, принимая заказы на вышивание. Наше бедное жилище, наша скромная профессия, наше предполагаемое родство, чужая фамилия, под которой мы живем, – все это средства для того, чтобы мы могли спрятаться в дремучем лесу лондонских трущоб. Мы уже не состоим в числе людей, живущих открыто и на виду. Я неизвестный, незаметный человек. У меня нет ни покровителей, ни друзей, которые могли бы помочь мне. Мэриан всего только моя старшая сестра, все хозяйственные заботы лежат на ее плечах, она делает все по дому своими руками. В глазах людей, знающих нас, мы двое – одновременно и жертвы и инициаторы дерзкого надувательства. Ходят слухи, что мы сообщники сумасшедшей Анны Катерик, претендующей на имя, положение, самую личность покойной леди Глайд.

Таково наше положение. Таковы те новые обстоятельства, при которых мы все трое должны впредь появляться в течение долгого времени на страницах этого повествования.

С точки зрения рассудка и закона, в представлении родственников и знакомых, в соответствии со всеми официальными обрядами цивилизованного общества «Лора, леди Глайд» была похоронена рядом с матерью на кладбище в Лиммеридже. Вычеркнутая при жизни из списка живых, дочь покойного Филиппа Фэрли и жена благополучно здравствующего сэра Персиваля Глайда, баронета, была жива для своей сестры и меня, но для всего остального мира ее не было, она умерла. Умерла для своего родного дяди, который отказался от нее, умерла для слуг, не узнавших ее, для официальных лиц, передавших ее состояние в руки ее мужа и тетки, для моей матушки и сестры, считавших, что я введен в заблуждение, жестоко обманут искательницей приключений и являюсь жертвой наглого мошенничества. В глазах общества и закона, с точки зрения морали, социально, формально – она умерла.