Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович. Страница 115

— Слабовато, — придрался Бармин. — Нет священного трепета.

Огромный Махно напрягся и по-щенячьи взвизгнул.

— Теперь то, что надо, — удовлетворился Бармин и швырнул в подставленную пасть два шарика. — Всё, граждане, поезд дальше не пойдёт, просьба освободить вагоны.

Люди стали нехотя расходиться. Медпункт на станции был филиалом кают-компании, посещаемый тем более охотно, что хорошие фильмы уже по нескольку раз смотрели, а на остальные почти никто не ходил. Вот и тянулись люди к доктору…

— Как ребята? — спросил Семёнов.

— Бизоны! Вот залечу Вене клык, и можно закрывать лавочку. Раздевайся, Николаич.

Личным составом Семёнов был доволен.

За полгода до описываемых событий его вызвали в кадры Института. Всё тот же Муравьёв, старый и совсем седой, но по-прежнему цепко державший кадры в сухих, изломанных артритом руках, неодобрительно взглянул на Семёнова.

— Болтаешь много, Сергей.

— О чём? — Семёнов пожал плечами.

— Того не возьму, этого не возьму… Кого дам, того и возьмёшь! Вот тебе список, знакомься.

Семёнов мельком взглянул на список.

— Людей, Михаил Михалыч, я буду подбирать сам.

Муравьёв с силой ударил кулаком по столу.

— Возомнил! Думаешь, свет на тебе клином сошёлся! Иди!

Семёнов круто повернулся, пошёл к двери и услышал:

— Погоди, давай торговаться… Кто тебе не нравится, Покатаев? Найди такого гидролога, из-за него десять начальников переругались!

— Их дело, — отмахнулся Семёнов. — Циник, сквернослов… Вот что, Михалыч, зимовать с людьми не вам, а мне. В таком деле на торговлю я не пойду.

Так что в дрейф Семёнов взял тех, кого хотел.

Как всегда в таких случаях, сел за стол и долго советовался с Андреем. И хотя Андрей уже давно не мог говорить, Семёнов в его молчании угадывал одобрение или возражение, взвешивал, спорил, доказывал. «Каждый свой поступок проверяй с предельной беспощадностью», — напоминал Андрей, и Семёнов обещал проверять. Было очень трудно и немного нелепо думать за двоих, почти что как играть с самим собой в шахматы, но Семёнову и в голову не приходило видеть в этом игру, потому что, сосредоточившись, он явственно слышал голос Андрея и улавливал его мысли. «Абсолютно, предельно честен… ни грамма фальши» — это о Филатове. «Два раунда проиграл вчистую, третий за ним! Третий раунд, Сергей, — самый важный!» — это уже в больнице, про Груздева. «Славный мальчишка такой, глаза — как дождём вымытые, пусть Костя Томилин воспитает» — о Соболеве. Потом, очнувшись, Семёнов с горечью думал, что Андрея нет, но всё равно, как всегда после разговора с ним, на душе становилось светло и покойно.

Не хотел Семёнов брать Филатова — Андрей настоял, убедил; долго колебался, приглашать ли Груздева — и потому, что не мог забыть тех первых двух раундов, и потому, что опасался равнодушного оскорбительного отказа, но опять же Андрей настоял: прям, искренен, а что не подлаживается — тебе же лучше, будет на ком решения проверять. Минутко, опытнейший радист, в дрейф просился, а взял Соболева, мальчишку без биографии, за одни лишь чистые глаза, что так Андрею пришлись по душе. Хорошо работает, лет через десять будет асом. «Товарища по зимовке выбирай, как жену выбираешь», — вспомнилось старое. За два месяца дрейфа не раз анализировал Семёнов поведение, личности тринадцати своих товарищей и, хотя видел, что иные из них не совсем такие, какими казались на Большой земле, за выбор себя не корил. Впрочем, два человека оказались на станции по воле случая. За неделю до начала экспедиции попали в автомобильную аварию уже оформленные метеоролог и аэролог, и на их место срочно пришлось оформлять малознакомых людей. Рахманова, уже немолодого метеоролога старой школы, рекомендовал Пухов, а Осокина пришлось брать из резерва без всяких рекомендаций — просто другого свободного аэролога не оказалось. Пухов не подвёл — Рахманов выполнял свои обязанности безупречно, Осокин тоже особых нареканий не вызывал, и через некоторое время Семёнов с облегчением констатировал, что люди на станции притёрлись друг к другу и коллектив начинает складываться.

Если под идеальным коллективом понимать группу людей, у которых нет недостатков, то такого коллектива нет и быть не может. Человек без недостатков безлик и скучен, как унылый, позабытый людьми заболоченный пруд; соблюдая букву неписаных правил человеческого общежития, он становится не личностью, а эталоном, которому место не в общежитии, а в музее. Впрочем, эталонные экземпляры пока что Семёнову не встречались; попадались скорее тонкие мастера скрывать себя, но рано или поздно их изъяны проступали, как ржавые пятна сквозь побелку. К таким людям Семёнов испытывал особое недоверие. На иные пороки Андрей научил его закрывать глаза, скажем, на скупость — для зимующего коллектива в ней большой опасности нет, негде ей развернуться; но предупреждал, если скупость не страшна, то скупой опасен, его ущербинка может неожиданно обнаружиться совсем в другой области, присмотрись к нему повнимательней. А вот чего никогда и никому не прощал Андрей, так это лживости, лицемерия и трусости. Семёнов, перебирая в памяти своих товарищей, отмечал, что Филатов слишком вспыльчив, а Кирюшкин по-стариковски ворчлив, Дугин встречает в штыки самые невинные подковырки, а Томилин, наоборот, может зло пошутить, Груздев язвителен, а Рахманов чрезмерно мягок, но такие недостатки его не пугали. Они с лихвой перекрывались достоинствами этих людей, среди которых Семёнов не видел ни лицемеров, ни трусов, ни себялюбивых эгоистов, опасных для ещё не успевшего окончательно сложиться коллектива. Точила душу, правда, история с Мишкой — ведь выстрелил в него кто-то, а любая жестокость, даже бессмысленная, не может быть беспричинной, не может. Вот и думай, гадай, ищи эту причину в отведённом Арктикой пространстве два на два с половиной километра…

Но, слава богу, на станции есть Женя Дугин, человек, не раз и не два доказавший, что готов ради него на всё, Костя Томилин, который без всякого приказа, по одной лишь им самим осознанной необходимости «вместо антенны на крышу встанет», и Саша Бармин, самый любимый, единственный личный друг после того, как ушёл Андрей.

Семёнов знал за собой один по-настоящему большой недостаток: сухость, сдержанность, что ли, неспособность к быстрому сближению и контактам даже с очень нужными для дела людьми. Много времени проходило, прежде чем он раскрывался перед кем-либо, и потому так уж получалось, что отношения его с подчинёнными обычно не выходили за рамки полуофициальных. Семёнову было достаточно, что его уважали — в этом он был, пожалуй, уверен, немножко побаивались его строгости и верили в компетентность как начальника, и всё же он не мог не видеть, что его присутствие сковывает людей, заставляет их держаться менее свободно, чем если бы его здесь не было. Он знал, что ко второй половине зимовки всё упростится, что люди, уверившись в его справедливости и доброжелательности, ни о каком другом начальнике и мечтать не будут; знал и жалел, что к нему не приходят так, как приходили к Андрею: на исповедь. Но ничего не мог с собой поделать, ибо не раз убеждался в том, что ничто другое так не вредит зимовке, как фамильярность начальника с подчинёнными.

Много лет назад они с Андреем зимовали под началом Телешова; этот очень неглупый и, в общем, неплохой человек погубил зимовку тем, что с первых же дней решил заработать себе дешёвую популярность: до ночи «забивал козла» в кают-компании, неумело, чужими словами матерился, рассказывал сальные, на нетребовательного слушателя анекдоты и добился того, что над ним посмеивались, хлопали по плечу и посылали подальше, когда он о чём-то просил. Телешов спохватился, начал сыпать выговорами, перестал с людьми общаться и даже еду приказывал себе подавать на отдельный столик — другая крайность, из-за которой его стали презирать и в конце концов возненавидели. Всё пошло прахом, одна за другой вспыхивали склоки, и люди еле дождались смены.

Так что ломать себя, допускать в своём поведении фальшивую ноту Семёнов не хотел — одна лишь мысль об этом была ему противна; но, сузив свой круг до нескольких близких людей, он уверенно знал, что остальные, не попавшие в этот круг, не станут вариться в собственном котле, а неизбежно потянутся к другому центру притяжения — Саше Бармину.