Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович. Страница 30

— Пять суток строгого, — подтвердил Давид. — Так чего натворил мой друг Семенчук?

— Приходит его жена к генералу, — обрадованный всеобщим вниманием, заторопился Тошка, — и говорит: «Товарищ генерал, то да сё, сына женим, с деньгами туго. Может, простите Семенчуку тот танк?» — «Какой такой танк?» — «А мужнин, что подбили в Германии». У генерала — глаза шарами, ничего понять не может, требует ясно и чётко доложить. Супруга и доложила, что больше двадцати лет из мужниной зарплаты каждый месяц вычитают пятнадцать рублей за тот подбитый танк. А сейчас вот то да сё, с деньгами туго, сына женим… «Семенчука ко мне, такого-сякого!» — приказал генерал. Семенчук является, командует самому себе: «Смир-р-рна!» — ест глазами начальство и малость желтеет при виде дорогой и любимой подруги жизни. «Значит, за танк платишь?» — «Так точно, плачу, товарищ генерал!» Генерал пообещал подруге жизни разобраться и, когда она вышла, тихо так и ласково спросил: «Значит, платишь?.. А ну, исповедуйся, шельмец!» Старшина в голос завыл: «Това-а-рищ генерал! Виноват! Супруга моя — женщина очень строгая насчёт наличных, а вечером, как со службы домой иду, не могу без кружки пива. Вот и пришлось сочинять про тот самый танк, что за Одером, если помните, подбили… Виноват, товарищ генерал!» А через месяц увидела генерала в клубе гражданка Семенчук — и с поклоном: «Спасибо вам, теперь всего по пять рублей вычитают, за одну башню платить осталось!»

Тошкина байка имела успех.

— Думал заставить тебя поплясать, но так уж и быть, даю бесплатно. — Маслов протянул Тошке радиограмму.

— Валяй, сам читай, — беспечно махнул рукой Тошка.

И Борис Маслов, смакуя, с выражением прочитал:

— «Жмуркину Антону Ивановичу живы здоровы чего и тебе желаем тебя повесили на Доску почёта как героя Антарктиды Пеструха отелилась купили телевизор председателя сняли прислали нового к твоему приезду растим кабанчика уже пять пуд Нюрка не дождалась выскочила замуж не жалей других навалом целуем крепко семья Жмуркиных».

Хотя на камбузе становилось всё холоднее, недоеденный пирог, а ещё больше радиограмма продлили застолье. От Тошки затребовали объяснений, и он поведал о своём неудавшемся романе с Нюркой.

— Я ей говорю: чего кота за хвост тянуть, давай любить друг друга, — а она: шиш тебе, сначала в загс! — Да ты что, говорю, не знаешь, какие безобразия в загсе происходят? Глазом моргнуть не успеешь, как тебе печать в документ шлёпнут! Печать тебе нужна, говорю, или будущий покоритель сурового шестого континента? — Нет, — головой мотает, — сначала печать, а потом покоритель, и вообще я не уверена, что ты меня любишь. Я туда, сюда, рассыпаюсь мелким бесом, распалился, хоть спички об меня зажигай, а она вдруг: ах! — и бегом. Оборачиваюсь — стоит за спиной дед её Митрофан, по прозвищу Облигация, и волком смотрит. Подслушивал, старый хрыч! А Облигацией его прозвали потому, что лет пятнадцать назад получил он по займу облигации и спьяну наклеил их на дверь, а одна сторублёвка возьми да и выиграй пять тысяч. Тогда дед выломал дверь и потащил её в сберкассу, а там отпилили кусок с облигацией и послали на проверку. Значит, оборачиваюсь, а дед: ишь ты, сучий сын, шамкает, внучку испортить желаешь? — И так клюкой по хребту дёрнул, что я с воем домой приполз. А наутро Нюркина подруга доложила, что дед запер Нюрку в хате и побожился сторожить до моего отъезда в экспедицию. Я так и сяк, ужом вертелся, умасливал деда — не пускает: пошёл, говорит, вон, поганец, не то ноги повыдергаю. — А мне через три дня уезжать…

— Ну и что? — нетерпеливо спросил Лёнька.

— Уехал, — вздохнул Тошка.

— Спасибо, матерь кормящая, побаловал, — ласково сказал Пете Игнат и встал. — Спать, братишки, спать.

И походники разошлись «по спальням».

За исключением неодобрительно относившегося к зубоскалу Сомова Тошку любили. Все, даже Лёнька, который был ненамного старше Тошки, видели в нём совсем ещё юного подростка, только-только вышедшего из пацанов, потому что, хотя по документам ему был двадцать один год, выглядел Тошка от силы на восемнадцать: необычный для походника рост — метр шестьдесят сантиметров, смехотворный вес — чуть больше трёх с половиной пудов и безбородое, с нежным цыплячьим пушком лицо. А у походников, людей вовсе не сентиментальных, хранится под спудом скрытая и неизрасходованная нежность: в радиограммах её не выплеснешь, бородатые физиономии друзей вызывают чувства иного порядка, и получается, что нежность эту деть некуда. Поэтому полярники так любят собак, которых можно ласкать, не опасаясь, что тебя сочтут прекраснодушным и мягкотелым хлюпиком, и пингвиньих детёнышей-пушков любят, и птенцов серебристых буревестников на островных скалах у Мирного — в общем, любят всё живое, что не отвергает ласку и нуждается в защите. Может, поэтому и любили Тошку походники, что был он с виду таким худеньким и маленьким птенчиком, весело и бездумно чирикающим. Для одних по возрасту сынок, для других — младший братишка, всегда готовый помочь, услужить, а при случае беззлобно посмеяться над кем угодно, кроме, конечно, бати.

А между тем птенчик этот, несмотря на свою трогательно юную в глазах походников внешность, давным-давно вылетел из гнезда и ни в чьей защите не нуждался. Ласку, любовь принимал и платил за них сторицей, а на ногах своих стоял крепко, возмещая недостаток жизненного и профессионального опыта неиссякаемой работоспособностью.

— И откуда в тебе силы берутся? — удивлялся Петя, когда Тошка без передышки сменил на траках три пальца, вычерпал из цистерны на две бочки соляра и тут же отправился «колоть кабанчиков» на воду для камбуза. — Худенький такой, щуплый, а работаешь, как вечный двигатель из учебника по физике.

— Сказать правду? — Тошка оглянулся, поманил Петю пальцем и вдруг заколебался. — Не растреплешь?

— Никому! — торжественно пообещал Петя.

— Смотри мне! — пригрозил Тошка, снова оглянулся и шепнул в Петино ухо: — Я робот!

— Че-во? — недоверчиво протянул Петя. — Врёшь ты всё…

— Да, браток, робот, — расстроенно, выпятив нижнюю губу, повторил Тошка. — Про это один Валера знает. Ночью подзаряжает меня от аккумулятора и смазывает суставы сгущёнкой. У нас как раз кончилась. Не подкинешь?

Петя оторопело протянул Тошке банку, и тот ушёл, приложив напоследок палец к губам.

Если бы в Тошкину тайну был посвящён не Валера, а кто-нибудь другой, Петя сдержал бы данное им обещание. С неделю он томился, а потом не выдержал и под страшным секретом поделился с Валерой своими сомнениями. Тактичный Валера сделал вид, что его бьёт кашель, вытер слёзы и дал понять, что Тошка пошутил. Возмущённый Петя целый день подчёркнуто не обращал на Тошку внимания и простил только тогда, когда лжеробот в порядке извинения вымыл пол на камбузе.

Подобные шуточки скрашивали Тошкину жизнь, но было бы опрометчивым утверждать, что они составляли её смысл. Тошка страстно любил посмешить и себя и людей, но острым от природы умом понимал, что если весёлого нрава достаточно, чтобы обрести симпатию походников, то завоевать их уважение можно только делом. Иной раз, когда обсуждались важные вопросы, его так и подмывало включиться на равных, внести толковое предложение, но — великая сила инерции! — каждое Тошкино слово вызывало улыбку, потому что всем было ясно, что ничего серьёзного он не скажет. Не находили юмора в его словах — искали в жестах, не находили в жестах — видели в мимике, в общей, что ли, Тошкиной конфигурации.

Сегодня Тошка не выспался и чувствовал себя непривычно плохо. После ужина, пока из балка не выдуло тепло, трепался с Лёнькой, рассказывал всякие небылицы про Нюрку и других девчат, а когда закрылся в мешке, устыдился своей болтовни: Нюрку он любил, по возвращении собирался на ней жениться и её измену воспринял болезненно. Лучше бы не читал Борис ту радиограмму. Хорошо ещё, что взял себя в руки, отшутился… Вспомнил популярную песенку: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло», попробовал убедить себя, что повезло именно ему, но не очень в этом преуспел. Поспал всего часа два, со звоном будильника поднялся трудно, еле разжёг капельницу. В тамбур по нужде вышел — голова кружилась, руки-ноги не слушались, даже испугался, не заболел ли. После завтрака несколько часов грел соляр и масло, заправил тягач, а когда забрался в кабину — двигатель завести сил не осталось. Заводил — зубами скрипел, только в дороге понемножку и отошёл. Незаметно, значит, накапливалась усталость, вытекали силы, как песочек из больничных часов. Вот тебе и робот, вечный двигатель!