Меч Тамерлана - Кретова Евгения. Страница 28
«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».
«Черт возьми», – подумал он об этом абоненте. Катерина уже несколько дней не выходила на связь. Прислала короткое голосовое сообщение из аэропорта, что долетели хорошо и их встретили, и на этом все. Потом – только тишина и «аппарат абонента выключен».
Болезнь случилась не вовремя. Он всегда посмеивался над пациентами, которые в скорой доделывали какие-то дела, что-то сообщали, писали, тревожились, сетуя, что заболели «не вовремя». Болезнь никогда не бывает вовремя, если это не нагулянный на морозе насморк перед контрольной.
Вот и у него сейчас – не вовремя.
Сквозь ватную пелену пробивался надоедливый сигнал сирены, перед глазами качались белый потолок и синие блики маячка. По тому, как машина резко взяла влево и притормозила, догадался: почти на месте; сейчас будет приемное отделение, усталый врач, решение о госпитализации, возможно, реанимационные мероприятия. А с ними не забалуешь. Времени все меньше.
Открыв книгу контактов, с трудом нашел старый номер, по которому сам никогда не звонил. Выбрал команду «Написать сообщение».
«Катерина ругаться будет», – отметил про себя, торопливо набирая текст – голос все равно сорван кашлем и пропал полностью.
Попадая мимо виртуальных клавиш и надеясь, что эту абракадабру адресат сможет расшифровать, написал: «Антон, это Уваров. Опекун Катерины. Я в больнице. Надолго. Катя улетела в Махачкалу и не выходит на связь. В семь вечера приходи ко мне, дождись дочь, она приедет забрать кота. Скажи, что я велел тебе забрать шкатулку. Ту самую, с которой все началось. Там внутри инструкция от Катиного отца. Вызывай Ярославу. Она наверняка знает, что делать». Отправил.
Выдохнул с облегчением. С шорохом распахнулись дверцы скорой, санитар дернул на себя каталку.
Рауля Моисеевича бросило в пот – ага, «приезжай». А куда – Антон не знает. Торопливо, подстраиваясь к ритму санитара, разворачивающего его каталку на пандусе, он написал второе сообщение, указав адрес.
Антон притворил за собой дверь квартиры – он купил ее пару месяцев назад, затеял ремонт и бросил. В последнее время он все бросал на полпути: вуз, работу, едва успевшие начаться отношения с девушкой. Оставил внутри неприбранную постель, недоеденную пиццу на журнальном столике, разбросанные на сером каменном полу банки из-под колы, покачивающиеся в углу провода роутера – он провел интернет в первую очередь. Всемирная паутина помогала справиться с одиночеством. Он никогда не выключал умную колонку – боялся, что, как только смолкнут музыка или бесконечные подкасты, он сойдет с ума от тишины. Оставил колонку и сейчас включенной – на лестничную площадку выплескивались приглушенные биты модной композиции.
Как ни странно, в голой, неуютной и необставленной квартире с дурацкой полиэтиленовой занавеской в душевой и разложенным диваном посреди голых оштукатуренных стен он чувствовал себя на своем месте. Вернее, без места. Он такой же расхлябанный, неуютный и необжитой, как эта его квартира.
И как с этим справиться – он не знал. И главное – надо ли справляться.
Неожиданное сообщение Рауля Моисеевича заставило его выбраться из постели и отправиться на другой конец города. Нет, не потому что ему это было важно, но потому что он не смог отказать – сотовый старого врача оказался отключен.
Вздохнув, он натянул свитер, куртку, взял ключи от машины и поехал.
Дочь Рауля Моисеевича уже подошла, как раз открывала квартиру, когда Антон вышел из лифта. Он, хмуро улыбаясь, показал сообщение ее отца. Бегло взглянув на парня, она махнула рукой и позвала вглубь квартиры:
– Бери, раз надо, – и ушла поливать цветы, прибирать кровать, проветривать.
Пока она громыхала кастрюлями на кухне, кормила голодного кота, который путался под ногами и отчаянно мурлыкал, Антон нашел шкатулку темного дерева – она пылилась на комоде. Помедлил перед тем, как взять ее в руки, – все еще не уверенный, нужно ли это ему.
Они почти не виделись с Катей с тех пор. Всего пару раз пересеклись, оба раза она смотрела на него не столько враждебно, сколько отчужденно. Он понял: не простит. Принял это и, наверное, переболел. Он по-прежнему смутно помнил то, что происходило с ним, – скорее, воссоздал картинку по скупым и эмоциональным репликам. Не до конца осознал, что произошло и из-за чего Катя его возненавидела, но ему до сих пор снилось, как гаснет ее улыбка. Вот только что алела на губах, освещала глаза, и тут же – растерянность, недоумение и будто смерть.
Он понял: именно в тот момент умерло то неведомое, что между ними возникло. Или не возникло, но проникало в его сны запахами полевых трав, степного солнца и плеска воды в Темзе. Этот цвет напоминал Антону цвет Катиных глаз.
Он пытался жить дальше. Как мог и умел. Пытался наладить отношения с родителями, иногда ему даже удавалось не навлечь гнев отца при встрече. Он пытался жить без нее, с ворохом воспоминаний, которые ложились косыми тенями в памяти.
Сообщение и просьба ей помочь будто резанули по старой ране.
Он смотрел на шкатулку, переминался с ноги на ногу и кусал губы. Пальцы играли ключами – мерное позвякивание смешивалось с грохотом моющейся в кухне посуды.
Оставить все как есть, сказать, что не нашел шкатулку? Или сделать вид, что не понял сообщения Рауля Моисеевича?
«И струсить, как тогда», – сам себя пристыдил.
Вздохнув, взял шкатулку с комода и приоткрыл крышку: внутри лежал неразборчиво исписанный тетрадный лист, изрядно потрепанный по углам и потертый на сгибах. Развернув записку, Антон пробежал ее глазами.
Бред. Он этим точно здесь заниматься не будет.
Сунув записку в карман и схватив шкатулку, торопливо попрощался с дочерью Рауля Моисеевича. Сел в машину. Сердце колотилось, будто перед прыжком с тарзанки. Шкатулка лежала рядом с ним на пассажирском сиденье, он поглядывал на нее с опаской. Казалось, по неприметным рисункам-черточкам на поверхности то и дело пробегали синеватые электрические блики, словно отсветы далекого пламени.
– Бред, – повторил он, убирая шкатулку в бардачок.
Повторно открыл ее уже дома, перечитал записку. Аккуратным, почти ученическим почерком в ней был написан заговор: у Антона вспотел лоб от напряжения, пока он с трудом разбирал знакомые буквы, которые укладывались в незнакомые слова.
– … До седого камня, поверну ключом, оберну-поверну три раза, три раза, в три силушки… – пробормотал он вслух.
Пол под ногами завибрировал, мелкая пыль поднялась над бетонной кладкой, замерла, будто в невесомости, и на глазах Антона стала сворачиваться в тугую спираль, уплотняясь. Антон наблюдал, приоткрыв от удивления рот, и невольно воровато оглянулся, когда пустота в его квартире отозвалась шелестом чужих голосов и россыпью искр, волной пронесшихся по поверхности ожившей пыли.
– Черт, – он скомкал лист бумаги и отбросил его в сторону, словно отравленный. Шумно выдохнул.
Пыльная взвесь тут же осела на пол, шаги и посторонние звуки стихли так же внезапно, как появились.
– Чертовщина какая-то, – Антон вытер со лба липкий холодный пот, убрал волосы с лица. – Не может быть…
Он поднял с пола бумагу, расправил, осмотрел записку: обычный лист, вырван из середины простой школьной тетради в клетку. На каждой стороне – отдельный заговор. На первой странице подписано: «На Белеса». Антон начал читать и снова почувствовал что-то странное, будто сквозняк. Оглянулся на окно – закрыто на задвижку. Откуда холодок? Ворвавшись в комнату, он будто растаял, стоило Антону только прервать чтение: не то померещилось, не то и вправду что было.
Любопытство толкало его действовать. Подспудная мысль, что в его руках наконец оказался ключ к потерянным воспоминаниям, загоралась все отчетливее, все ярче освещая желание добраться до истины.
Антон решительно перевернул страницу, прочитал: «Для догляду».
На соседней: «В безлунную ночь, от черного морока».