Последние часы в Париже - Дрюар Рут. Страница 16

– Элиз, моя дорогая. Какое счастье. – Мсье Ле Бользек вышел из-за стеллажа. А следом за ним – человек в форме. Немец, что был здесь в тот вечер.

– Bonsoir, mademoiselle. – Он дерзнул протянуть мне руку, как будто мы были знакомы.

Я не шелохнулась, уставившись на него. Он даже имел наглость смотреть мне в глаза, но, клянусь, я не собиралась отворачиваться первой и с холодной стойкостью выдержала его взгляд. Должно быть, прошла пара мгновений, хотя казалось, что время растянулось до бесконечности. Я успела заметить, что радужки у немца прозрачно-голубые, как аквамарин в моем кольце. В конце концов он опустил глаза.

– Мне лучше уйти, – произнес он.

Я почувствовала себя триумфатором. И пусть его плечи поникли, а голос прозвучал печально – ничто не могло испортить вкус моей победы.

– Тебе не обязательно уходить, – быстро проговорил мсье Ле Бользек, поглядывая на меня.

Но немец пожал руку мсье Ле Бользеку, кивнул мне, надел фуражку и вышел.

Как только за ним закрылась дверь, мсье Ле Бользек повернулся ко мне.

– Ты не должна быть такой враждебной.

– Мы воюем с ними! – Сердце заколотилось от возмущения. – Он – бош!

– Но он не несет ответственности за войну.

– Они все несут ответственность! Все до единого.

Мсье Ле Бользек покачал головой и вздохнул.

– Он совсем еще мальчик, если на то пошло.

Я закатила глаза, гадая, не найдет ли он еще какие-нибудь оправдания для боша.

– Его зовут Себастьян, Себастьян Кляйнхаус. Он наполовину француз. Его мать – француженка, а отец – немец.

– Je m’en fous [41]! Какое это имеет значение? Он носит нацистскую форму! – Я выдержала его взгляд, словно бросая ему вызов. Правда, почувствовала себя неуютно в этом противостоянии.

Звякнул колокольчик, заставляя нас обоих повернуться к двери. Вошел молодой человек под руку с пожилой дамой.

– Bonsoir, mademoiselle, monsieur. – Они поздоровались с нами и направились к книжным полкам.

Мсье Ле Бользек повернулся ко мне.

– Забавная эта штука – национальность. Что на самом деле значит быть французом? Или немцем?

Я не совсем понимала, к чему клонит мсье Ле Бользек, и не горела желанием продолжать эту беседу при свидетелях. Разумным казалось просто уйти, но не хотелось расставаться на плохой ноте. Да и книгу купить не мешало бы.

– Ты слышала о гитлерюгенде? – продолжил он.

– Да. – Я сознавала, что нас могут услышать те двое, но они как будто были поглощены книгой, которую вместе просматривали.

– Идеологическая обработка целого поколения. Блестящая идея Гитлера. – Он слегка понизил голос. – Все было построено на национализме. И он не оставил им выбора. Все, начиная с двенадцати лет, должны были вступить в организацию.

– Ума не приложу, почему вы так настойчиво ищете ему оправдания, – прошептала я.

Он тронул меня за локоть.

– Это не оправдания, Элиз. А причины. Когда доживешь до моих лет, ты увидишь мир по-другому, поймешь, что за каждой историей стоит другая история. – Он наклонился ближе ко мне. – Не торопись судить.

Пожилая дама громко кашлянула, и, оглянувшись, я увидела, как молодой человек потирает ей спину. Похоже, это не помогло. Она снова закашлялась, и я невольно поморщилась.

Мсье Ле Бользек поспешил в заднюю комнату и быстро вернулся со стаканом воды. Он протянул стакан даме, положил руку ей на плечо. Она сделала глоток, глядя на него слезящимися глазами.

– Merci, monsieur. Merci.

– Проходите, присаживайтесь. – Мсье Ле Бользек взял ее под руку и подвел к одному из табуретов, которые держал позади прилавка. Я смотрела, как он усаживает даму, не отпуская ее руку, пока говорил с ней тихим, успокаивающим тоном. Я перехватила взгляд молодого человека и увидела облегчение в его глазах. Доброта мсье Ле Бользека заставила меня почувствовать собственную неуклюжесть, и мне стало неловко.

Когда они ушли, мсье Ле Бользек снова обратился ко мне:

– Элиз, не позволяй себе быть такой… такой прямолинейной.

– Что вы имеете в виду?

Он почесал бакенбарды, изучая мое лицо.

– Я знаю тебя с тех пор, как ты была маленькой девочкой. Знаю, как ты относишься к оккупации, к немцам. – Я громко вздохнула. Это не было секретом. – И я вижу, что ты живешь на нервах; я чувствую это. Тебе не обязательно говорить мне, чем ты занимаешься. Я лишь хочу сказать, что никогда не знаешь, кто и когда может оказаться полезен, и порой неплохо иметь врага на своей стороне.

– Вы хотите сказать, что мы можем использовать его?

– Как знать. Прости мне мое высокомерие, но я считаю, что хорошо разбираюсь в людях. Этот мальчик страдает от чувства вины и одиночества – роковое сочетание.

– Мальчик? Он – мужчина!

– Да, ты права. Но он еще так молод, он едва знает самого себя. Он никогда не имел свободы выбора. Был послушным сыном, стал послушным солдатом. Но в нем есть нечто большее. У него беспокойная душа.

– Так и должно быть! – Я все еще не могла поверить в то, что мсье Ле Бользек добивается от меня сочувствия бошу.

Его губы тронула полуулыбка.

– Тебе не повредит, если ты немного поговоришь с ним. – Он сделал паузу. – Конечно, только когда магазин пустует. Мы оба знаем, как люди любят посплетничать. Он далеко от дома, он потерян и одинок. Мне было столько же лет, сколько ему сейчас, когда меня отправили на фронт во время последней войны. Ты думаешь, я хотел воевать? Думаешь, хотел идти и убивать молодых парней, совершенно мне незнакомых, которых погнали туда так же, как и меня? Нет. Но я все равно пошел, верно? Это ничем не отличается от того, что приходится сегодня делать ему: выполнять приказы, потому что альтернатива слишком пугающая.

Я медленно выдохнула. Хоть я и могла понять его точку зрения, проблема для меня заключалась в другом. Я должна была противостоять врагу, а Себастьян Кляйнхаус как раз и был врагом.

Глава 14

Париж, апрель 1944 года

Себастьян

Себастьян закрыл книгу стихов Виктора Гюго. Он устал, но сон отказывался приносить облегчение. Он выключил лампу, повернулся на бок, но ему было жарко. Слишком жарко. В маленькой комнате стояла нестерпимая духота. Хлопнула дверь. Должно быть, его коллега только что вернулся с ночной прогулки. Раздался легкий женский смех. Проклятие! Теперь всю ночь придется слушать, как скрипят пружины кровати.

Он снова включил лампу, мельком взглянув на часы: 2:30. Стук подкованных сапог прервал хихиканье, доносившееся из соседней комнаты. Он вскочил с постели, открыл окна, отодвигая защелку на ставнях, и высунулся наружу, вдыхая прохладный ночной воздух. Мимо прошагали трое солдат, держа винтовки стволами вверх. Они остановились перед многоквартирным домом чуть дальше по улице. Один из них прикладом вышиб дверь, и они вошли внутрь.

Через несколько минут они вышли обратно – теперь их винтовки были направлены на голову мужчины. Тот, все еще в пижаме, сцепил руки на затылке. Рядом с ним женщина в ночной рубашке вела за руку маленького ребенка. Когда Себастьян чуть дальше высунулся из окна, детские крики уже затихали, растворяясь в ночи.

Он хотел выбежать на улицу, остановить этот варварский произвол. Но сознавал собственное бессилие. Кто он такой? Да никто. Он тяжело опустился на кровать и, сжав кулаки, взялся колотить по матрасу, выплескивая свое отчаяние. Стены комнаты надвигались на него, душили, а кровать в соседней комнате со скрипом уносилась прочь. Он взглянул на свою униформу, висевшую на дверце шкафа. В полумраке она как будто насмехалась над ним, говорила: «Да. Я принадлежу тебе, а ты принадлежишь мне».