Слезы пустыни - Башир Халима. Страница 53

Я покачала головой:

— Я не могу. Я врач. Я приехала сюда, чтобы лечить людей, а не следить за ними. Это не мое дело.

Его глаза расширились:

— Не твое дело? Не твое дело? Ты думаешь, это тебе решать, что твое дело, а что нет? Ха! Говорю вам, доктор, вы предоставите нам этот список!

— Нет, я врач, — тихо повторила я. — Я здесь не для того, чтобы составлять списки для полиции.

Его руки дернулись, лицо исказилось яростью.

— Никто не смеет говорить нам «нет». Никто, ты меня слышишь? Ты что себе думаешь, ты кто такая? Осторожнее, доктор, будьте очень, очень осторожны…

На секунду наступила тишина. Я сложила руки на груди и пристально уставилась на начальника полиции. Его глаза сузились в поросячьи щелочки, голос упал до угрожающего шепота:

— Советую научиться повиновению. Жду от вас списка. Я приказываю вам подготовить его. Так что выполняйте. Или увидите, что произойдет.

Они ушли — начальник первым, двое других последовали за ним. Я провожала их глазами до двери и к автомобилю. Как только он отъехал, вошел Саид. Раболепный и испуганный во время визита полицейских, теперь он изображал расслабленное равнодушие.

— Не волнуйтесь, доктор, — сказал Саид. — Они всегда такие — глупые полицейские. Угрожают людям и давят авторитетом. Не обращайте внимания.

Я кивнула:

— Спасибо. Я и не собираюсь.

Очевидно, кто-то в медпункте донес на меня, но мне не верилось, что это сделал Саид. Может, он и был слаб духом и не слишком толков, зато добросердечен и уж точно ни для кого не шпионил. Не имелось у меня и других конкретных подозрений. Так или иначе, мне следовало удвоить осторожность. Я была встревожена, и мои опасения по поводу агентов безопасности в Хашме вернулись.

В тот вечер у Османа и Муны я рассказала о случившемся. Я ни в коем случае не собиралась составлять никаких списков, но меня беспокоило, чем все это обернется. Двоюродный брат Османа, старший вождь племени в Хашме, обладал властью и влиянием, и я хотела, чтобы он узнал о происшедшем, — вдруг у меня возникнут осложнения.

— Они шныряют повсюду и помыкают мною, — сказала я. — Ничего я для них делать не буду. Я врач, а не шпионка.

— Просто игнорируй их, — посоветовал Осман. — Потребуют список — скажи, что еще не готов. Но в открытую с ними не конфликтуй.

Я испытующе посмотрела на него:

— А что, если они подстроят мне какую-нибудь гадость? Ты сумеешь чем-нибудь помочь?

— Да, поговорю кое с кем. Но гораздо лучше не лезть на рожон. Ты женщина — ты же не хочешь, чтобы все кончилось дракой с этими.

Я решила последовать совету Османа и избегать открытой конфронтации. За три месяца, что я жила в Маджхабаде, через медпункт, по моим подсчетам, прошли десятка два бойцов загава. Нередко я промывала и перевязывала их раны и, что еще важнее, отправляла повстанцев обратно в саванну с наборами медикаментов. Моя деятельность слишком много значила, чтобы прекратить ее, но нужно было подумать над более тщательной конспирацией.

Я решила, что отныне раненым бойцам можно будет приходить только ночью и только в дом Абахера и Асии. Я устрою там импровизированный медпункт, медикаменты будут у меня под рукой. Тот, кто донес на меня, больше ничего не пронюхает. Как я уже говорила, Саид был вне подозрений — кроме всего прочего, он дружил с Абахером, оба знали, чем я занимаюсь, и даже в какой-то мере сами были в этом замешаны. Но ведь кто-то шпионил за мной, и нужно было найти способ расстроить его планы. Использование дома в качестве базы может отлично сработать.

Две недели спустя мы с Саидом сидели перед медпунктом за утренним чаем. Деревня казалась странно, до жути тихой — она словно затаила дыхание, чего-то ожидая. Мы обсуждали, какие материалы нам нужны для медпункта, когда издалека, со стороны базара, донесся отдаленный шум. Я услыхала слабые крики и топот — казалось, бежала целая толпа. На мгновение я со страхом подумала, не нападение ли это, но тогда наверняка была бы пальба.

Внезапно я увидела массу людей, хлынувшую с базара. Все, как один, они повернули и помчались в нашем направлении.

Некоторые несли на руках что-то тяжелое. Издалека я не могла рассмотреть точно, но мне показалось, что ноша имела человеческие очертания. Когда толпа приблизилась, стало ясно, что это были девочки из деревенской школы. Я увидела их мотающиеся головы и развевающиеся на ветру бежевые нянджуры [9].

Саид и я обменялись тревожными взглядами. Что же это такое делается? Тела наплывали колышущейся, паникующей массой. Саид и я пошли им навстречу. Я уловила боль и ярость на лицах взрослых, услышала жалобные крики девочек. Я заметила одну из учительниц — та казалась помешанной: царапала лицо, рвала на себе волосы. Когда толпа обступила нас, я заметила, что нянджуры школьниц разодраны, перепачканы и залиты кровью.

Господи, что случилось? Что случилось? Ради всего святого, что случилось?

Теперь крики раздавались повсюду вокруг меня — они сбивали с толку и оглушали. Я пыталась понять смысл слов.

«…звери…»

«…напали на школу…»

«…чудовища…»

«…это дьяволы…»

«…дети…»

«…изнасиловали…»

«…погублены…»

«Джанджавиды! Джанджавиды!»

За меня отчаянно цеплялись чьи-то руки, меня потащили назад, в процедурную. Когда я взяла первую из девочек и положила на кровать окровавленное тело, мне показалось, что я тону.

19

Черные псы и рабы

Никогда, даже в темнейшем, чернейшем кошмаре, я не представляла, что когда-нибудь стану свидетелем такого ужаса. Что происходит в моей стране? Куда исчезли любовь, добро, человечность? Кто впустил дьявола и дал ему эту неограниченную власть? Как могут люди быть такими чудовищами? Ведь они взрослые, а это — маленькие дети… Неужели у них нет своих детей? Неужели они сами никогда не были детьми? Неужели у них нет ни сердца, ни невинности, ни любви взрослого к ребенку? Да люди ли они на самом деле?

Эти мысли проносились у меня в голове, когда я помогала уложить на кровать первую девочку, чтобы посмотреть, что с ней сделали арабы — джанджавиды. Пока я в ужасе рассматривала ее обмякшее тело, плач, бессильный вой вырывался из глубины ее горла — снова, и снова, и снова, и снова. Такого я не слышала никогда — глухие рыдания о попранной невинности, о невинности, навсегда утраченной. И этого я не забуду до самой смерти.

Но несмотря на шок, растерянность, эмоциональную травму, медик во мне взял верх. Я протянула руку к лицу малышки — одна сторона опухла и была вся в крови — и прощупала рану, нанесенную каким-то тупым инструментом, вероятно прикладом винтовки. Нужно было наложить швы. Но обнаружились и другие, более срочные проблемы. Я проверила глаза девочки: безжизненные, остекленевшие от шока. Невидящие. Но она, по крайней мере, оставалась в сознании. Я прощупала пульс — неровный, но все же сильный. И я поняла, что она будет жить. Она будет жить — если мне удастся остановить кровотечение.

Я приподняла ее нянджур, склизкий от застывшей крови, и со всей возможной осторожностью попыталась раздвинуть дрожащие окровавленные колени. Мягкая детская кожа бедер была иссечена крестообразными порезами, словно девочку терзала стая диких зверей. Я чувствовала, как коченеет ее тело, как напрягаются и сопротивляются мышцы ног. Леденящий кровь бессильный вой поднялся до испуганного вопля.

Я чувствовала, как паника волна за волной захлестывает ее — нет, нет, нет, нет, только не это, только не это, только не это опять.

Я попыталась успокоить ее.

— Прости, сестренка, но мне нужно посмотреть. Я доктор Халима, из больницы. Мне нужно посмотреть, мне нужно… Но я не сделаю тебе больно, не сделаю ничего гадкого, обещаю.