Земля обетованная - Обама Барак. Страница 4

Этот парень? Они, должно быть, говорили себе. Как, черт возьми, это произошло?

И если бы мои друзья спросили меня об этом напрямую, я не уверен, что у меня был бы хороший ответ.

Я знаю, что где-то в старших классах я начал задавать вопросы — об отсутствии отца и выборе матери; о том, как получилось, что я оказался в месте, где мало людей похожи на меня. Многие вопросы касались расы: Почему черные играют в профессиональный баскетбол, но не тренируют его? Что имела в виду та девочка из школы, когда сказала, что не считает меня чернокожим? Почему все чернокожие мужчины в боевиках были психами с лезвиями, за исключением, может быть, одного приличного чернокожего парня — конечно же, закадычного друга, которого всегда в итоге убивали?

Но меня волновала не только раса. Это был еще и класс. Выросший в Индонезии, я видел зияющую пропасть между жизнью богатой элиты и обнищавших масс. У меня было зарождающееся понимание племенной напряженности в стране моего отца — ненависти, которая может существовать между теми, кто внешне выглядит одинаково. Я был ежедневным свидетелем, казалось бы, тесной жизни моих бабушек и дедушек, разочарований, которые они заполняли телевизором, спиртным, а иногда новым прибором или машиной. Я заметила, что моя мать платила за свою интеллектуальную свободу хроническими финансовыми трудностями и периодическим хаосом в личной жизни, и я стала прислушиваться к не очень тонкой иерархии среди моих одноклассников по подготовительной школе, в основном связанной с тем, сколько денег было у их родителей. А еще меня тревожил тот факт, что, несмотря на все утверждения моей матери, хулиганы, обманщики и самовыдвиженцы, похоже, преуспевали, в то время как те, кого она считала хорошими и порядочными людьми, похоже, сильно облажались.

Все это тянуло меня в разные стороны. Казалось, что из-за странности моего наследия и миров, которые я пересекал, я был одновременно отовсюду и ниоткуда, комбинацией плохо сочетающихся частей, как утконос или какой-то воображаемый зверь, заключенный в хрупкую среду обитания, не знающий своего места. И я чувствовал, не понимая до конца, почему или как, что если я не смогу сшить свою жизнь воедино и расположить себя вдоль какой-то твердой оси, то в конечном итоге я, по сути, проживу свою жизнь в одиночестве.

Я ни с кем не говорил об этом, ни с друзьями, ни с семьей. Я не хотел ранить их чувства или выделяться еще больше, чем я уже выделился. Но я нашла убежище в книгах. Привычка к чтению была делом рук моей матери, привитая мне в раннем детстве — она прибегала к ней всякий раз, когда я жаловалась на скуку, или когда она не могла позволить себе отправить меня в международную школу в Индонезии, или когда мне приходилось сопровождать ее в офис, потому что у нее не было няни.

Иди почитай книгу, сказала бы она. Потом вернись и расскажи мне, чему ты научился.

Было несколько лет, когда я жила с бабушкой и дедушкой на Гавайях, пока мама продолжала работать в Индонезии и воспитывала мою младшую сестру Майю. Без мамы, которая придиралась ко мне, я не так много училась, о чем с готовностью свидетельствовали мои оценки. Затем, примерно в десятом классе, все изменилось. Я до сих пор помню, как мы пошли с бабушкой и дедушкой на распродажу в церковь Центрального союза, расположенную через дорогу от нашей квартиры, и оказались перед корзиной старых книг в твердом переплете. По какой-то причине я начал вытаскивать названия, которые мне нравились или казались смутно знакомыми — книги Ральфа Эллисона и Лэнгстона Хьюза, Роберта Пенна Уоррена и Достоевского, Д. Х. Лоуренса и Ральфа Уолдо Эмерсона. Дедушка, который рассматривал набор подержанных клюшек для гольфа, бросил на меня растерянный взгляд, когда я подошел с коробкой книг.

"Планируете открыть библиотеку?"

Моя бабушка шикнула на него, найдя мой внезапный интерес к литературе восхитительным. Будучи практичной, она все же посоветовала мне сосредоточиться на заданиях в классе, прежде чем погружаться в "Преступление и наказание".

В итоге я прочитал все эти книги, иногда допоздна, после тренировки по баскетболу и посиделок с друзьями, иногда после бодисерфинга в субботу днем, сидя в одиночестве в старом расшатанном дедушкином Ford Granada с полотенцем на талии, чтобы не намочить обивку. Когда я закончил с первым набором книг, я отправился на другие распродажи в поисках новых. Многое из того, что я читал, я понимал лишь смутно; я стал обводить незнакомые слова, чтобы посмотреть их в словаре, хотя к расшифровке произношения я относился менее скрупулезно — к двадцати годам я уже знал значение слов, которые не мог произнести. В этом не было никакой системы, никакой рифмы или закономерности. Я был похож на юного возившегося в гараже родителей, собиравшего старые катодно-лучевые трубки, болты и обрывки проводов, не зная, что я буду с этим делать, но будучи уверенным, что это пригодится, когда я пойму природу своего призвания.

-

Мой интерес к книгам, вероятно, объясняет, почему я не только выжил в средней школе, но и поступил в колледж Оксидентал в 1979 году с тонкими, но проходными знаниями по политическим вопросам и рядом полусознательных мнений, которые я излагал во время поздних ночных посиделок в общежитии.

Оглядываясь назад, неловко признавать, до какой степени мое интеллектуальное любопытство в первые два года обучения в колледже совпадало с интересами различных женщин, с которыми я пытался познакомиться: Маркс и Маркузе, чтобы мне было что сказать длинноногой социалистке, жившей в моем общежитии; Фанон и Гвендолин Брукс для гладкокожей студентки факультета социологии, которая не сводила с меня глаз; Фуко и Вульф для неземной бисексуалки, которая носила в основном черное. В качестве стратегии для подбора девушек мой псевдоинтеллектуализм оказался в основном бесполезным; я нашел себя в ряде любовных, но целомудренных дружеских отношений.

Тем не менее, эти слабые попытки служили цели: в моем сознании сформировалось нечто, приближающееся к мировоззрению. Мне помогала горстка профессоров, которые терпимо относились к моим неумелым учебным привычкам и юношеским претензиям. Еще больше мне помогла горстка студентов постарше — чернокожие ребята из глубинки, белые, которые пробивались в колледж из маленьких городков, латиноамериканцы первого поколения, иностранные студенты из Пакистана, Индии или стран Африки, стоящих на грани хаоса. Они знали, что для них важно; когда они выступали в классе, их взгляды были основаны на реальных сообществах, реальной борьбе. Вот что означает сокращение бюджета в моем районе. Позвольте мне рассказать вам о моей школе, прежде чем вы будете жаловаться на позитивные действия. Первая поправка — это прекрасно, но почему правительство США ничего не говорит о политических заключенных в моей стране?

Два года, проведенные мной в Occidental, стали началом моего политического пробуждения. Но это не означало, что я верил в политику. За редким исключением, все, что я видел о политиках, казалось сомнительным: высушенные феном волосы, волчьи ухмылки, бромиды и самобичевание на телевидении, в то время как за закрытыми дверями они добивались расположения корпораций и других денежных интересов. Они были актерами в подстроенной игре, решил я, и я не хотел в ней участвовать.

Мое внимание привлекло нечто более широкое и менее традиционное — не политические кампании, а общественные движения, в которых обычные люди объединялись для осуществления перемен. Я стал студентом суфражистов и первых организаторов труда, Ганди, Леха Валеса и Африканского национального конгресса. Больше всего меня вдохновляли молодые лидеры движения за гражданские права — не только доктор Кинг, но и Джон Льюис и Боб Мозес, Фанни Лу Хамер и Дайана Нэш. В их героических усилиях — хождении от двери к двери для регистрации избирателей, сидении за обеденным столом и маршах под песни свободы — я увидел возможность практического применения ценностей, которым меня учила моя мать; как можно построить власть, не опуская других, а поднимая их. Это была настоящая демократия в действии — демократия не как дар свыше, не как дележ трофеев между группами интересов, а демократия, которая была заработана, трудом каждого. Результатом стало не только изменение материальных условий, но и чувство достоинства людей и сообществ, связь между теми, кто раньше казался далеким друг от друга.