Магазин работает до наступления тьмы 2 (СИ) - Бобылёва Дарья. Страница 28

В письме был приказ безотлагательно явиться в московскую контору. Взяв с Матильды очередное клятвенное обещание делать все по инструкции, пригрозив, как обычно, за неисполнение всеми карами небесными, вернувшись от двери и пригрозив еще раз, Хозяин наконец вышел из магазина. У крыльца его уже дожидалось присланное Начальством авто. Этот солидный, комфортабельный транспорт, на котором перемещались между осколками посланники, как-то совершенно не тянуло называть по-современному, машинами или автомобилями. На руке водителя блеснуло серебро, и Хозяин немного успокоился — за ним прислали обычного исполнителя. Хотя Матильда говорила, что нет никого хуже тех, кто носит серебряные кольца-печатки и просто выполняет приказы.

***

Господин, принявший Хозяина в конторе, предложил на выбор чай, кофе или коньяк, оперся локтями на зеленое сукно столешницы и с места в карьер спросил:

— Вы веруете?

«Коньяк», — подумал Хозяин, а вслух ровным голосом уточнил:

— В бога?

Господин качнул головой и снисходительно усмехнулся:

— Скорее… э-э… в комплекс околорелигиозных мифов вашей эпохи. Ну, знаете — ангелы, бесы, шестикрылые серафимы на перепутье, святые, бродящие в рубище среди людей, таинственные отроки с сияющим взглядом, встреченные в светлый праздник на погосте. Не смейтесь и отвечайте начистоту: в вашей душе что-то… э-э… вздрагивает от этих образов?

Хозяин задумался. Березовые ветви на Троицын день, ряженые со звездой на длинной палке, истертая позолота, белые кудрявые крылья — в космически далеком и столь же нереальном детстве ему казалось, что у ангелов они именно такие; покрытые вместо перьев овечьей шерстью ангелы смешались в ничем еще не омраченном младенческом сознании с агнцами… Если бы он знал тогда подоплеку начальственного вопроса, то признался бы в вере и в серафимов, и в купидонов, и в русалок с лешими, и в разумных, нарядно одетых цыплят с пасхальных открыток. Но он не знал и честно ответил, что он давным-давно не верует ни во что и уже даже не сожалеет об этом.

— Очень хорошо, — кивнул господин. — Пройдемте.

***

— Вышестоящие весьма довольны вашим опытом приручения сноходца, — говорил он, уставившись на потолок лифта согласно неписаным правилам этикета для каждого едущего не в одиночку. — Насколько я помню из дела, эта монада до контакта с вами успела свести с ума четверых опытных сотрудников.

— Троих. — Хозяин с тревогой считал перекрытия, мелькающие за стеклянными вставками на дверях — старый скрипучий лифт ехал вниз. — Один, проснувшись, задушил жену.

— Значит, неправду говорят, что у второжителей плохая память.

— Тот кусок я помню очень хорошо. А вот последующего года для меня как будто и не было…

На пару секунд в кабине лифта воцарилась тишина.

— Вы слышали, что произошло семь лет назад в берлинской конторе? — качнувшись с пяток на носки, спросил господин.

Сперва Хозяин несколько растерялся — в Берлине он не был много лет и о деятельности тамошней конторы не имел никаких сведений. А потом в памяти всплыло предпоследнее письмо господина Канегисера, необычно подробное и даже как будто взволнованное.

Письма господина Канегисера были запечатаны обычным красным сургучом и приходили редко, а отвечал Хозяин на них еще реже. Они начинались без всяких приветствий и предварительных расшаркиваний, господин Канегисер не тратил бумагу и чернила на лицемерную ерунду и сразу переходил к сути, как будто возобновляя недавно прерванный разговор. Обрывались письма тоже резко, а в конце стояла приписка другим, старательно-угловатым почерком с непременными ошибками: «Ярема кланится». Духи всегда писали с ошибками, словно письменная речь в принципе была им чужда.

«В первых строках сообщаю, что теперь я командирован в Париж, который в ваших старых письмах представлен отвратительным суетным балаганом, — так начиналось то письмо. — Берлинская контора зализывает раны, а мои нервы признаны вконец расстроенными после того, как я стал свидетелем разразившейся там катастрофы. Так значится в отчетах, на деле же меня ужаснуло не столько убийственное воздействие взбунтовавшейся монады, сколько моя собственная реакция на него. Я сам боюсь того, о чем стал после этого размышлять и что представляется мне по меньшей мере кощунственным. Вы, имеющий то же воспитание, надеюсь, поймете меня, как никто другой. Размышления мои просты и дики: что, если все чудеса и божественные проявления, как языческие, так и, что особенно страшит, библейские, были не чем иным, как превратно истолкованными несведущими людьми столкновениями с монадами? Не зная и не понимая их, мы приписывали им и божественное, и дьявольское, и стремление вершить судьбы нашего мира, и человеческую любовь или мстительность…

Не думайте, что я окончательно сошел с ума или подался в местечковые философы. Просто я, похоже, имел несчастье услышать ангела и ничего со своей верой в этот факт поделать не могу до сих пор, хоть и борюсь с ней ежечасно».

Господин Канегисер затруднялся точно описать услышанный им в берлинской конторе звук, который был «невыносимым, сокрушительным, полным нечеловеческой любви и красоты, в которой хотелось сей же час раствориться». Звук доносился из помещений под конторой и, очевидно, имел сравнительно небольшой радиус поражения, потому что на остальных этажах люди уцелели и проявления внезапной ненависти к собственной плоти у них были значительно слабее. Эту ненависть ощутил и сам господин Канегисер — никогда прежде он не чувствовал так остро тяжесть своего тела, мешающего ему слиться со звенящим в воздухе оглушительным вселенским состраданием. «Как если бы я в детстве проснулся после ночного кошмара и увидел мать, тянущуюся обнять меня, но не мог ее коснуться, и барьером между нами стали бессмысленные лохмотья моей кожи и мяса», — писал господин Канегисер. Впрочем, тогда он пришел в себя быстрее, чем присутствовавшая в его кабинете машинистка, и даже успел связать ее портьерой, чтобы она прекратила рвать наманикюренными пальцами свое хорошенькое личико. После он требовал отправить эту машинистку с ним в Париж, чтобы он мог о ней позаботиться, потому что повязка на ее выцарапанном глазу будила в нем чувство нестерпимой вины, словно в чертах барышни каким-то образом запечатлелись отзвуки ангельского голоса.

Скрутив машинистку, господин Канегисер вышел из кабинета и побрел по коридору. Отовсюду слышались стоны, люди, перепачканные в крови и рвоте, хватались за стены, пытаясь встать, и корчились на ковровых дорожках. У лестницы стоял на четвереньках молодой охранник, раз за разом впечатывал почерневшую, неузнаваемую уже голову в край ступеньки и хрипел, что хочет к маме, он слышал маму, верните ему маму. Господин Канегисер искал хоть кого-нибудь с золотым кольцом и нашел его несколькими этажами ниже, в коридорах под конторой: солидный мужчина сидел на полу, привалившись к стене, и, улыбаясь устало и счастливо, пытался застегнуть рубашку, но мешали торчащие из-под разорванной кожи ребра. Темная груда рядом, которую господин Канегисер принял поначалу за скомканный пиджак, оказалась его внутренностями. «Никогда прежде я не видел, чтобы кто-нибудь умирал таким счастливым, — признавался господин Канегисер. — Я шел по коридору и завидовал им, утомленно, как после любовного акта, барахтающимся в лужах из крови и нечистот. Я чувствовал: они познали что-то такое, в чем мне было отказано. Это чувство потом выветривалось из меня долго, несколько суток, и лишь недавно я осознал, как близок был к грани даже не безумия, а какого-то антисуществования».

Наконец господин Канегисер, которого уже обгоняли всполошенные носители золота и серебра, приблизился к эпицентру — помещению с несколькими клетками, в которых держали неприрученных монад. Здесь были только трупы. Потом он смотрел видеозапись — несколько сотрудников тащили к кондильякову коробу упирающегося паренька, то есть кадавра, в котором была заперта в чем-то сильно провинившаяся монада. Кондильяков короб лишал воспитуемого духа всех внешних впечатлений, и этот своеобразный карцер обыкновенно усмирял даже самых буйных. Вот они направляются к коробу, паренек плачет и оглядывается на другие клетки, спустя мгновение кадавр обмякает и падает (беглую монаду потом, кажется, так и не поймали, и она, прикованная к этому месту своей оставшейся в склянке частицей, пополнила ряды тех, кто портил в конторе лампочки и издавал внезапные вопли через настенные динамики). А бравые сотрудники на видеозаписи, секунду назад сосредоточенно и даже с некоторой скукой выполнявшие свою рутинную работу, в едином благоговейном порыве опускаются на колени, начинают рвать на себе сначала одежду, потом кожу, потом мясо и протягивают к одной из клеток дрожащие ладони, на которых, как жертвенные дары, лежат куски их собственных внутренностей. Господину Канегисеру показалось, что они хотели буквально вывернуть себя наизнанку, вырвать и подарить не только кишки, но и самые свои души, и он попросил остановить запись, чтобы получше разглядеть их искаженные гримасой счастья и боли лица.