Лавандовая комната - Георге Нина. Страница 11

Он ненавидел Манон.

С мокрой, прямо из-под крана, головой он распахнул дверь. Если этой мадам Катрин так хочется, то он ей скажет: «Да, черт побери, это мое письмо! Я просто не захотел его тогда открывать. Из гордости. Из принципа».

А любая ошибка, совершаемая из принципа, обретает смысл.

Он хотел прочесть письмо, когда почувствует себя готовым к этому. Через год. Или два.

Он не собирался ждать двадцать лет, постепенно превращаясь в пятидесятилетнего чудака.

Не открыть письмо Манон – было единственно возможной формой защиты. Не принять ее оправданий – было единственным оружием, которым он располагал.

Да, именно так!

Тот, кого покинули, должен отвечать молчанием. И ничего не давать тому, кто ушел, а наоборот, должен закрыться в себе, так же как другой закрылся от него в некоем будущем. Да, именно так.

– Нет! Нет! Нет! – крикнул Эгаре.

Что-то тут было не так, он чувствовал это. Но что? Это сводило его с ума.

Мсье Эгаре направился к двери напротив.

И позвонил.

Потом постучал, потом, выдержав паузу, позвонил еще раз и повторял эти действия еще некоторое время, которое требуется нормальному человеку, чтобы вылезти из-под душа и вытрясти из ушей воду.

Почему она не открывает? Она же только что была дома.

Он вернулся к себе, вырвал из первой попавшейся книги, лежавшей на вершине книжной горы перед дверью в лавандовую комнату, первую страницу и лихорадочно написал:

Я хотел попросить Вас принести мне письмо, как только Вы вернетесь, – не важно, в какое время. Не читайте его, пожалуйста. Извините за неудобства, которые я Вам причиняю. Всего доброго.

Уставившись на свою подпись, он вдруг подумал, сможет ли он еще когда-нибудь нормально воспринимать свое имя.

Потому что каждый раз, мысленно называя его, он слышал голос Манон. Как она произносила его имя сквозь стон. Или сквозь смех. Или шепотом… Да, особенно шепотом!

Он втиснул свой инициал – Ж. (Жан) – между «Всего доброго» и «Эгаре».

Сложив листок вдвое, он прикрепил его скотчем к двери Катрин.

Письмо. Наверняка какие-нибудь беспомощные объяснения из тех, которыми женщины «утешают» наскучивших любовников. Так что особых причин переживать по этому поводу нет.

Конечно нет.

Мсье Эгаре вернулся в свою пустую квартиру и стал ждать.

Он чувствовал себя необыкновенно, немыслимо одиноким – как маленькая безымянная лодка без паруса и без весел посреди игривого, насмешливого моря.

9

Когда ночь ушла, уступив Париж субботнему утру, мсье Эгаре выпрямился, превозмогая боль в спине, снял очки и потер припухшую переносицу. Несколько часов подряд он просидел на коленях над своей крупногабаритной напольной мозаикой, бесшумно вдавливая пазлы один в другой, стараясь не пропустить момент, когда Катрин наконец подаст какие-нибудь признаки жизни. Но на площадке было по-прежнему тихо.

У него все болело: грудь, поясница, шея. Он снял рубашку, пошел в ванную и стоял под ледяным душем, пока не посинел от холода, потом включил горячую воду и стоял, пока не покраснел, как рак. Наконец, обмотав бедра одним из двух своих полотенец, весь в клубах пара, подошел к кухонному окну. Сделал под клокотание чайника на плите несколько отжиманий от пола и приседаний. Потом, сполоснув единственную чашку, налил себе черного кофе.

Лето и в самом деле обрушилось на Париж именно этой ночью.

Воздух – как из паровозной топки.

Может, Катрин сунула ему письмо в почтовый ящик? После его дикой выходки вчера вечером она, наверное, больше вообще не захочет иметь с ним дело.

Босиком, придерживая рукой узел полотенца, Эгаре прошлепал по безлюдной лестнице к почтовым ящикам.

– Ну знаете! Это уже чересч… Ах, это вы?..

Мадам Розалетт, облаченная в домашний халат, высунулась из своей привратницкой. Он почувствовал ее взгляд, скользнувший по его коже, мускулам, полотенцу. «Идиотская ситуация!» – подумал он, отметив при этом, что мадам Розалетт разглядывала его чуть дольше, чем того требуют приличия. И как будто удовлетворенно кивнула?..

Покраснев до корней волос, он помчался наверх.

Добравшись до своей двери, он обнаружил на ней нечто, чего еще пару минут назад не было.

Кто-то оставил ему записку.

Он нетерпеливо развернул листок. Узел полотенца развязался, и оно упало на пол. Но мсье Эгаре, не замечая своей наготы, внезапно открывшейся всем потенциальным взорам на лестничной площадке, читал с возрастающим негодованием:

Дорогой Ж.!

Приходите ко мне сегодня вечером на ужин. Вы должны прочесть письмо, обещайте мне это! Иначе я Вам его не верну. Не сердитесь.

P. S. Захватите с собой тарелку. Вы умеете готовить? Я нет.

Он уже разозлился не на шутку. Но тут с ним произошло нечто чудовищное.

Левый угол рта его вдруг дернулся.

И он… расхохотался.

– «Захватите с собой тарелку! Прочитайте письмо!» – ошеломленно бормотал он сквозь смех. – «У вас никогда нет желания, Эгаре! Обещайте мне! Умри раньше меня! Обещай мне!..»

Обещания… Все женщины жаждут обещаний.

– Я никому больше ничего не буду обещать! Никогда! – крикнул он в приступе внезапной ярости.

Ответом ему была равнодушная тишина лестничной клетки.

Он с треском захлопнул за собой дверь, чувствуя глубокое удовлетворение от этого маленького акта вандализма и от сознания, что сорвал всех с теплых постелей.

Потом опять открыл дверь и немного пристыженно поднял с пола полотенце.

Хрясь! – хлопнула дверь во второй раз.

Ну, сейчас-то они уж точно все сидят вертикально в своих кроватях, как суслики.

Мсье Эгаре быстрыми шагами шел по рю Монтаньяр, и ему казалось, будто дома стоят без фасадов. Как кукольные домики, открытые с одной стороны.

Он знал каждую библиотеку в каждом доме. В конце концов, он сам их все составлял год за годом.

№ 14: Кларисса Менпеш. Такая нежная душа в таком тяжелом теле! Она любит воительницу Бриенну из «Песни льда и огня» [17].

За этой гардиной в доме № 2: Арно Силет, который хотел бы жить в двадцатые годы XX века. В Берлине. И быть актрисой.

Напротив, в доме № 5, с прямой, как свеча, спиной, за своим ноутбуком: переводчица Надира дель Паппас. Любит исторические романы, в которых женщины переодеваются мужчинами и преодолевают границы своих возможностей.

А над ней? Там вообще нет книг. Все раздарены.

Эгаре остановился и взглянул вверх на фасад дома № 5.

Восьмидесятидвухлетняя вдова Марго. Влюбившаяся некогда в немецкого солдата, которому было столько же лет, сколько и ей, когда война отняла у них юность, – шестнадцать. Как он хотел любить ее, прежде чем вернуться в окопы! Он знал, что не доживет до конца войны. Как ей было стыдно раздеваться перед ним! И как она до сих пор жалеет о том, что так и не смогла преодолеть свой стыд! Она уже шестьдесят семь лет не могла простить себе этого упущенного шанса. Чем старше она становилась, тем настойчивей вытеснял этот единственный далекий полдень, когда они, рука в руке, лежали с этим мальчиком на кровати, дрожа от возбуждения и робости, все остальные впечатления долгой жизни.

Я вижу, что состарился и даже не заметил этого. Как летит время! Проклятое, потерянное время!

Манон, мне страшно! Я боюсь, что сделал какую-нибудь жуткую глупость.

Я так постарел – всего за одну ночь! И мне так не хватает тебя!

Мне так не хватает себя!

Я уже не помню, кто я.

Мсье Эгаре медленно пошел дальше.

Перед витриной виноторговки Лионы он остановился, изумленно уставившись на свое отражение. Неужели это он? Этот высокий, просто одетый мужчина с невостребованным, нетронутым телом, который ходит ссутулившись, словно желая остаться незамеченным?