Три правды о себе - Баксбаум Джулия. Страница 5

Они настоящие красотки, что одна, что другая. Блестящие волосы золотисто-медового цвета, голубые глаза, чистая кожа. Обе тоненькие и стройные. С большой, пышной грудью. Короткие юбки явно нарушают школьный дресс-код, умелый макияж в четыре слоя, возможно, делался не без помощи обучающих роликов на Ютьюбе. Скажу честно: я бы тоже хотела иметь такую внешность. Ни единого прыщика на лице, прямо зависть берет. В моем лице, даже когда оно более-менее очищается от прыщей, нет ничего выдающегося, зато виден характер, как не слишком тактично выразилась моя бабушка. Мой потенциал не раскроется с первого взгляда. Если там вообще есть чему раскрываться.

– Бархатная резинка?!

Черт. Я не ошиблась. Они говорят обо мне. В ближайшие два года мне не только не светит завести здесь друзей, но я испытаю на собственной шкуре все прелести школьной травли, о которой снимают сюжеты для «20/20». Может быть, Кто-то Никто – просто розыгрыш, но в одном он/она прав(а): здешняя школа и вправду зона военных действий. Как бы мне не пришлось снимать собственный видеоролик для «Все изменится к лучшему».

У меня горят щеки. Я прикасаюсь рукой к волосам – проявление слабости, да, но это рефлекс. Нет ничего страшного в том, что я ношу бархатную резинку. Я читала на сайте «Rookie», что они опять входят в моду. Скарлетт тоже носит такие резинки, а она в прошлом году победила на конкурсе «Самая стильная девочка школы». В глазах у меня стоят слезы, но я не заплачу. Этого они не дождутся. Да пошли они к черту! Они не заставят меня заплакать.

Пошли они к черту.

– Тише, она тебя слышит, – говорит вторая блондинка и оборачивается ко мне, изображая притворное извинение. Ее голубые глаза горят злым весельем. Сразу видно, что она упивается моим унижением. Они идут прочь, и не просто идут, а вышагивают, как на подиуме. На глазах восхищенных зрителей. Я на всякий случай оглядываюсь, чтобы убедиться, что рядом никого нет. Действительно никого. Они вертят своими роскошными задницами исключительно ради меня.

Я достаю телефон. Пишу сообщение Скарлетт. У меня время обеда, а у нее только что закончились уроки. Меня угнетает, что нас разделяет не только пространство, но и время тоже.

Я: Я сюда просто не вписываюсь. У всех размер 0. Или даже 00.

Скарлетт: О, нет. Хочешь, чтобы я тебя утешала: НЕТ, ТЫ НЕ ТОЛСТАЯ? Мы с тобой потому и дружим, что нас это не парит.

Да, мы с ней не из тех, кто рыдает: «Я ненавижу свои мизинцы! Они какие-то… гнутые». Скарлетт права. У меня есть занятия поинтересней, чем страдать, сравнивая свою тушку с недосягаемым идеалом, который нам пытаются навязать глянцевые журналы. Но, если честно, здесь я и вправду слегка крупновата на общем фоне. Как они этого добиваются? Тут к воде подмешивают слабительное?

Я: И они все блондинки. Все до единой. Такие. Калифорнийские. Блондинки.

Скарлетт: ТОЛЬКО НЕ ПРЕВРАЩАЙСЯ В ОДНУ ИЗ НИХ! Ты мне обещала, что не заразишься ЛА.

Я: Не заражусь. Чтобы им заразиться, надо хоть с кем-то общаться.

Скарлетт: Черт. Все так плохо?

Я: Все еще хуже.

Я быстро делаю селфи и отсылаю его Скарлетт: я, одиноко сидящая на скамейке с моим недоеденным сэндвичем с джемом и арахисовым маслом. Я не стала надувать губы, просто улыбнулась и поставила хештег #День 14. Те две блондинки сложили бы губки бантиком: типа какая я вся сексапильная, – и запостили бы фотки в «Инстаграм». Смотрите, как я эротично не ем свой сэндвич!

Скарлетт: Сними резинку. С этой рубашкой смотрится по-деревенски.

Я снимаю резинку и распускаю волосы. Вот почему мне так не хватает Скарлетт. Возможно, в Чикаго меня никогда не дразнили именно потому, что со мной дружит Скар. Без нее я, наверное, стала бы еще большей рохлей.

Я: Спасибо. С резинкой покончено. Будем считать, я ее сожгла.

Скарлетт: А что там за красавчик влез в кадр?

Я: Что?!

Я смотрю на экран своего телефона. Когда я делала селфи, Бэтмен выглянул в окно. Не то чтобы он специально влез в кадр, но все-таки запечатлел себя для потомков. Получается, у стервозных блондинок все-таки были зрители. Собственно, а чему удивляться? У таких, как они, зрители есть всегда.

Я снова краснею. Я не только толстая корова с идиотской бархатной резинкой, не только жалкая неудачница, которая обедает в одиночестве на скамейке у входа, но меня еще и застали за тем, как я фоткаю это волнующее мгновение моей жизни. Причем застал симпатичный парень. О господи.

Я вызываю меню рядом с фоткой. Нажимаю на кнопку «Удалить». Жаль, что нет такой кнопки, чтобы удалить все остальное.

Глава 4

– Томас Элиот. «Бесплодная земля». Кто-нибудь уже прочел? – спрашивает миссис Поллак, моя новая учительница литературы. Никто не поднимает руку, включая меня, хотя я читала «Бесплодную землю» два года назад, в прошлой жизни. Мама любила поэзию, и томики стихов у нас были разбросаны по всему дому, как указатели в каком-то загадочном квесте, – россыпь замысловатых подсказок, ведущих даже не знаю куда. Когда мне было скучно, я брала книжку с маминой тумбочки или со столика в ванной, открывала ее наугад и читала. Мне нравилось искать строки, которые мама подчеркивала карандашом. Нравилось искать ее заметки, сделанные на полях неразборчивым почерком. Я часто задумывалась, почему мама выделила именно эту строку.

Но ни разу ее об этом не спросила. Почему я ее не спросила? Когда твой близкий человек умирает, ты потом еще долго терзаешь себя, вспоминая все те моменты, когда мог обратиться к нему с вопросом, но почему-то не обратился, все те случаи, когда ты сдуру решил, что у вас еще много времени впереди. А время – раз, и закончилось. И ничего не осталось. Только призраки воспоминаний, кадры на засвеченной пленке.

В «Бесплодной земле» мама подчеркнула первую строчку и поставила на полях два восклицательных знака: «Апрель – жесточайший месяц».

Почему апрель жесточайший месяц? Я не знаю. Теперь каждый из месяцев кажется по-своему жестоким. Сейчас сентябрь: заточим карандаши. Новый год и не новый. Слишком рано для подведения итогов, слишком поздно для новых свершений.

Мамины книги, упакованные в картонные коробки, плесневеют в камере хранения на складе в Чикаго. Запах бумаги сменяется запахом пыли и сырости. Я стараюсь об этом не думать, стараюсь не думать о разложении материи. О том, что все эти подчеркивания и заметки делались зря.

– Это поэма в четыреста тридцать четыре строки. По объему – как четыреста тридцать четыре твита, – говорит миссис Поллак, и класс смеется.

Она молодая – лет двадцать пять – двадцать семь – и красивая. Пятнистые легинсы под леопарда, кожаные ботильоны с открытым носком, шелковый топ на бретельках, выставляющий напоказ веснушчатые плечи. Миссис Поллак одевается лучше меня. Она из тех учителей, которыми искренне восхищаются ученики, потому что не настолько далека от них, чтобы между ними не было ничего общего.

В первый день она представила меня классу, но не заставила вставать из-за парты и рассказывать о себе, как делали все остальные учителя. Тактичная миссис Поллак спасла меня от унижения.

– «Бесплодная земля» – произведение непростое. Я бы даже сказала, сложное. Где-то на уровне первого курса колледжа. Но, я думаю, вы с ним справитесь. Ну что, замахнемся?

В ответ раздается несколько неуверенных, вялых «да». Я молчу. Чтобы никто не подумал, что мне больше всех надо.

– Нет, так не пойдет. Вы способны на большее. Ну что, замахнемся?