Роковые обстоятельства - Суворов Олег Валентинович. Страница 3

— Н-да-с, уважаемый Егор Алексеевич, однако эти зловонные подпольные крысы все-таки сумели лишить нас обожаемого государя!

После этого замечания оба собеседника подняли глаза к висевшему на стене портрету покойного императора и почтительно перекрестились. Разговор происходил в одном из следственных участков города, что на Итальянской улице позади здания Пассажа. Первым собеседником был седовласый частный пристав в полицейском мундире и с шашкой на поясе, вторым — красивый и статный мужчина лет тридцати с небольшим, обладавший военной выправкой, отчетливо заметной и под хорошо сшитым гражданским костюмом в темно-серую клетку.

У этого господина были серо-голубые глаза, замечательно оттененные роскошными ресницами, которым бы могла позавидовать любая дама, и ровными бархатно-черными бровями. Высокий лоб, аккуратно прикрытый короткой челкой темно-каштановых волос, прямой нос с очень подвижными ноздрями и замечательно красивые губы, нижнюю из которых их обладатель в минуты задумчивости любил слегка выпячивать вперед. Гладко выбритые белые и румяные щеки сразу приводили на ум выражение «кровь с молоком», а дополняли портрет весьма ухоженные усы.

Короче говоря, судебный следователь Макар Александрович Гурский недаром славился своим обаянием, позволявшим ему успешно допрашивать дам любого возраста! В свое время он служил в жандармской полиции, однако после случайного знакомства с председателем окружного суда Санкт-Петербурга так поразил последнего своим здравомыслием и наблюдательностью, что тот переманил Гурского в собственный департамент, пообещав поручать наиболее интересные дела [2].

Последним из таких его дел было загадочное самоубийство младшей дочери титулярного советника Симонова, застрелившейся из отцовского револьвера прямо на паперти Исаакиевского собора.

Впрочем, умы большинства членов общества по-прежнему занимало убийство императора, чьи похороны были назначены на пятнадцатое марта. Вот и Егор Алексеевич Привалов, являвшийся частным приставом [3] полицейского участка, располагавшегося по соседству с Итальянской улицей, явился в кабинет Гурского, чтобы обсудить это преступление, последствия которого их очень тяготили, поскольку оба искренне почитали царя-реформатора.

— Господа нигилисты, к сожалению, не крысы, Макар Александрович, — с горечью заявил частный пристав. — Крысы не мечут бомб в людей и не знают законов физики-с. А заговорщики действовали по последнему слову науки — заложили почти девяносто фунтов динамита в пробитую ими штольню и соединили его проводами с гальванической батареей, водрузив ее в сырной лавке, откуда и велся подкоп!

— Но неужели по одному только зловонию их нельзя было вычислить и обезвредить заранее?

— Проморгали-с! — выразительно заметил Привалов. — И хотя главного бомбиста Желябова успели арестовать заранее-с, его подельники остались на свободе и довели задуманное злодейство до конца! Ужасно! И ведь всем этим руководила родная племянница бывшего министра внутренних дел и уездов! Невольно приходят в голову богопротивные мысли — уж пусть лучше такие вот молодые барышни стреляются или травятся от несчастной любви-с, чем взрывают государей и убивают случайных прохожих… Кстати, позвольте полюбопытствовать, — что там за история с несчастным семейством Симонова?

— Пока не разобрал, — честно признался Гурский. — Их сын, гимназист Юлий, умер от отравления в последний день февраля — то ли от несчастной любви, то ли тут имеют место быть иные и весьма пикантные обстоятельства… А что касается младшей из дочерей Надежды, то она, как мне кажется, действовала в состоянии аффекта. Смерть горячо любимого брата, а на следующий день еще и ужасная гибель императора могли серьезно повлиять на неокрепшую психику — ведь ей не исполнилось и двадцати лет. Правда, и в этом деле имеется одно весьма любопытное обстоятельство, которое заставляет думать, что…

Макар Александрович не успел договорить — за дверью послышались звуки борьбы, затем она приоткрылась, и из прихожей в кабинет наполовину протиснулся какой-то взволнованный юноша в студенческой тужурке, удерживаемый городовым.

— Что такое? — удивился Гурский, элегантно изгибая одну из своих роскошных бровей.

— Позвольте с вами переговорить! — запыхавшись, выпалил молодой человек, умоляюще глядя на следователя. Длинные русые волосы его были взлохмачены, а печальные темно-синие глаза помутились от слез.

— Отпусти его! — первым приказал частный пристав, после чего юноша наконец-то проник в кабинет целиком и первым делом поправил скособочившуюся в процессе борьбы тужурку. — Что это вы себе позволяете, господин студент?

— Извините, господа, но… Это вы ведете дело о самоубийстве Надежды Павловны Симоновой, ведь так? — и он вопросительно уставился на Гурского.

— Допустим, — кивнул Макар Александрович. — А у вас есть что сообщить?

— Да, есть… То есть, думаю, что да…

— Что же именно?

Юноша судорожно сглотнул, словно собираясь с духом, но не успел ничего сказать, как в разговор снова вступил Привалов.

— Позвольте узнать — кто вы такой? — сурово оглядывая худощавую фигуру посетителя с головы до ног, поинтересовался частный пристав.

— Денис Васильевич Винокуров, студент второго курса Медико-хирургической академии, — поспешно представился тот. — Я… я был хорошо знаком с Надеждой… Надеждой Павловной… И… и очень любил ее!

— А она отвечала вам взаимностью? — заинтересовался Гурский.

— Надеюсь, да… Впрочем, мы не были столь близки, чтобы говорить на подобные темы… То есть я хотел сказать…

— Короче, вы надеялись на ней жениться?

— Да, конечно… То есть потом… когда закончу курс университета и поступлю на службу… Однако какое это имеет значение?

— Говорите ваше дело, — не отвечая на вопрос, сухо предложил Макар Александрович. — Но прежде соблаговолите сесть.

— Я бы предпочел стоя, — дернулся юноша, — мне так удобнее.

— Как угодно. Так что у вас?

— Я уверен, что Надежда Павловна была доведена до самоубийства своим собственным отцом! — одним духом выпалил студент.

— И у вас есть тому доказательства?

— Нет.

— А на основании каких фактов вы измыслили подобное обвинение?

— Не могу этого сказать, — внезапно покраснел студент, — однако за день до этой ужасной трагедии…

— О какой трагедии изволите говорить?

— О ее самоубийстве, разумеется, — удивился Винокуров, словно бы и не было никакого взрыва на Екатерининском канале. — Так вот, Надежда Павловна усиленно искала со мной встречи… К сожалению, я был болен, — тут он покраснел сильнее прежнего и упавшим голосом добавил: — А потому не смог с ней увидеться. Но одно я знаю точно — в ее семействе творилось что-то странное и ей нужна была моя помощь!

Макар Александрович переглянулся с частным приставом и лишь потом задал следующий вопрос:

— Мадемуазель Симонова очень любила своего брата?

— Сомневаюсь, — решительно отвечал студент. — По-моему, в этом семействе никто никого не любил.

— То есть на нее не слишком тяжело подействовало известие о его смерти?

— Этого я не могу вам сказать.

Гурский нетерпеливо прищелкнул пальцами.

— Итак, у вас нет никаких улик, однако вы обвиняете отца в доведении до самоубийства собственной дочери. Чего же вы добиваетесь своим легкомысленным заявлением, милостивый государь? Чтобы я взял вас под стражу?

— Не знаю… Меня? Как, под стражу?

— А вот так, господин студент! — окончательно разозлился Макар Александрович. — Неужели вы не знаете, что облыжное обвинение карается по закону?

Винокуров стушевался и приобрел столь потерянный вид, что Гурский небрежно махнул рукой.

— Ладно уж, идите домой, а в другой раз трижды подумайте, прежде чем делать заявления, порочащие почтенных членов общества.

Студент уже пятился к двери, когда Макар Александрович вдруг что-то вспомнил, выдвинул ящик стола и повелительно щелкнул пальцами.