Кукловод - Домовец Александр. Страница 15

– Слышал.

– Там создали новую компьютерную программу. Программа «Homo sapiens»… не знаю, не спец. В компьютер закладывается всё, что есть на данный объект. Вплоть до ерунды, до мелочей. Вроде того, в каком году бабушка встретилась с дедушкой, и сколько месяцев прошло между свадьбой и рождением первенца. Компьютер анализирует, в итоге получается полная психофизическая характеристика объекта. Там же прогноз его деятельности и рекомендации, как с ним работать.

Под вас Немиров копает очень давно. Знает много. Биография, привычки, навыки, странности, планы… Всё досье заложили в компьютер. Потом итоговую распечатку дали Немирову. А через три дня он поручил мне вас убрать. Во что бы то ни стало.

– Что было в распечатке?

– Этого я не знаю. Немиров дал общее задание. А потом… – пленник облизнул пересохшие губы, – потом он сказал: «Паша, это нелюдь. Убей его. Ни о чём не думай, просто убей».

– Кто работает с вами?

– Никто. Ницца – город маленький. Два-три приезжих уже заметны. Да я и обычно работаю без напарников. Квалификация позволяет.

– Вы не спросили, что он имеет в виду, называя меня… нелюдем?

– У нас не принято спрашивать. Принимается к сведению.

– Немиров дал вам команду убить меня, потому что вы лучший боевик?

– Смешно вы сказали: «Боевик…». Точно девятнадцатый век. Но, в общем, так и есть. Лучший. И потом…

Яковлев замолчал…

– Ну! – выкрикнул Вадим Натанович, подстёгивая пленника движением бровей.

Тот страдальчески посмотрел на Лозовского.

– Немиров… Немиров мой отец…

Лозовский сел.

– Как это отец? – негромко спросил он. – У Немирова две дочери.

– Я незаконный, – сказал Яковлев, тяжело дыша. – Вне брака. Но всё-таки сын…

– И потому Немиров забрал вас к себе? Доверяет вам?

– Да.

Лозовский даже не стал проверять, правду ли говорит пленник – видно было, что не врёт. К тому же парень обмяк в кресле и почти провалился в обморок.

– Ах, Немиров, Немиров, – пробормотал Вадим Натанович. – Ты вот как, значит…

Неожиданно в голове мелькнула одна мысль. Вадим Натанович внимательно, как-то по-новому посмотрел на Яковлева, подошёл к нему и отечески потрепал по плечу.

– Ну, полно, полно, – сказал он почти ласково. – Устали, перенервничали… Бывает. Сейчас вас отведут наверх. Вы пообедаете, отдохнёте, а потом ещё раз мы с вами встретимся. Есть интересная тема для общения.

Поздно вечером, почти ночью, Вадим Натанович вновь поднялся в свой кабинет. Дождавшись, пока напольные часы пробьют двенадцать («Ничего не поделаешь, ритуал!»), он вскрыл сейф и достал рукопись. Она была толстая, старомодная, отпечатанная на машинке, слегка опалённая пожаром и оттого казалась тёплой, – стало быть, живой.

Вадим Натанович иногда перечитывал её, и всякий раз испытывал некое извращённое удовольствие. Он ужасался при мысли, что какой-то российский провинциал одной лишь игрой ума так всё про него, Лозовского, понял. Если угодно, вычислил. Правда, в этом народе всегда были гении. В такой же провинции, такой же полунищий учитель додумался до космических полётов. Россия от века была велика прошлым и непредсказуема будущим.

Именно поэтому Лозовский работал в России.

6

Рукопись-II

(1725 год. Санкт-Петербург)

«Пётр Первый умирал. Он умирал потому, что всё намеченное было выполнено.

Империя была создана и отмобилизована. Плавилась руда, ковались ружья, маршировали солдаты. Карл Двенадцатый был разгромлен и зализывал раны, бояр сменили дворяне – подчас подлого происхождения; женой императора, вопреки разуму и традициям, стала чухонская потаскуха. Церковь была подмята… В общем, и умирать не стыдно.

Со смертного одра, не забывая стонать, Пётр сквозь ресницы зорко смотрел на соратников.

Рыдает князь Меньшиков, рыдает сукин сын Алексашка, рыдает счастливыми слезами. А чего ж? Смерть императора спишет всё его непомерное воровство, лихоимство, корыстолюбие. Никогда больше державная трость не ожжёт крутые плечи бывшего торговца пирогами с тухлой зайчатиной. Как не заплакать…

Слёзы катятся по лицу и растворяются в густой чёрной бороде архиепископа Феофана Прокоповича. Глава Синода, горюя и оплакивая императора, уже подбирает слова к погребальной речи. Златоуст, краснобай, фанатик… Без него усмирить церковь было бы трудно. Создать из монахов батальоны в рясах – это не каждому дано.

Застыл, как на параде, генерал-прокурор Сената граф Павел Ягужинский. Рука вцепилась в эфес шпаги, голова склонена, глаза на мокром месте. Не плачь, Пашка, верные псы угодны любой власти – не пропадёшь.

Вокруг постели умирающего толпятся сподвижники, соратники, родные. Так и должно быть. Имя им – свора… Всё в рамках традиций.

И только жена, Екатерина, вызывает опасения.

Похоже, она единственная, кто прозревает истину. Кто не верит в нечеловеческие страдания умирающего. Кто плачет, лишь исполняя ритуал. За долгие годы общей жизни она… нет, она, конечно, ничего не поняла. Но она стала чувствовать. И сейчас Екатерина, смахивая слёзы и подвывая, украдкой смотрит в полузакрытые глаза императора, словно спрашивая: правильно ли я себя веду? Хорошо ли я горюю?

Когда-то Пётр отнял эту женщину у Алексашки. Отнял, потому что захотел её. За делами, заботами, планами вечно было не до Екатерины: довольно, что отдавалась и рожала детей. Но однажды Пётр ощутил, что жена его соображает больше, чем ей полагается. И вышло это так.

В пытошной царил полумрак. В камине горел огонь, висел на дыбе полуголый человек, в углу за столом сидели дознаватель с писцом. Гнусно и смрадно всем, кроме палача. Этот без малого тут и живёт – привык.

– Ну что, Ефимий, надумал отвечать? – негромко спросил дознаватель.

Ответом было молчание и мутный взгляд.

Дознаватель вздохнул и пожаловался палачу:

– Ну что ты сделаешь, Архип, не хочет он. Помоги, что ли…

Палач с готовностью кивнул и неуловимым движением обрушил плеть на голую спину висевшего на дыбе. Тот захрипел, задёргался.

– А теперь, Ефимий? – ласково спросил дознаватель. – Скажешь ли, кто тебя надоумил клевету сеять о царе нашем батюшке Петре Алексеевиче? Ты скажи, голубь, хуже будет, ой, хуже… Архип, он ведь в четверть силы старается. Пока…

– Не клевета это! – сказал вдруг Ефимий, выплюнув кровь. – Людей не обманешь, правду говорят, а я только повторил. За то и страдаю…

– А ты не страдай, голубь, не страдай, – участливо подхватил дознаватель. – Больно тебе? Так Архип сейчас верёвки-то и отпустит… Живей, скотина!.. Ты, Ефимий, главное, душу-то облегчи.

– Может, и облегчу, – неожиданно сказал Ефимий. – Но ты сначала всех выгони и останься со мной. Тогда и поговорим.

Писец и палач переглянулись. Были оба растеряны. В крохотных умишках билось недоумение: висящий на дыбе человек пытается что-то приказывать. Сунуть кляп? Прижечь? Разорвать в клочья? Что, ну что? Скажи, ты же главный… Оба уставились на дознавателя.

Тот негромко сказал им:

– Пошли вон. Ждать за дверью. Не подслушивать.

– А если… – начал было писец.

– Будете подслушивать – убью.

Архип выкатился первым. Писец замешкался и получил пинка.

– Отпусти дыбу-то, – попросил Ефимий.

Дознаватель освободил его. Ефимий несколько минут приходил в себя, со стоном ощупывал суставы, сплёвывал и матерился в бороду.

– Ну, – жёстко сказал дознаватель. – Хотел говорить – говори. И не вздумай дурить. Архип за дверкой, и звать не придётся, мухой прилетит…

Ефимий повёл себя непонятно. Кое-как оторвавшись от пола, он с болезненным кряхтением склонился перед удивлённым дознавателем в поясном поклоне со словами:

– Здравствуй, царь-антихрист!

– Ты сдурел? – спросил дознаватель.

– Куда уж дальше дуреть-то… Глазам своим пока верю, и на том спасибо.

– А что ж кланяешься-то антихристу?

– Да ведь какой ни есть, а царь…