Портрет Лукреции - О'. Страница 2

Чего Элеонора терпеть не может, так это праздности. Под ее неусыпным руководством ни одна комната, коридор и вестибюль в палаццо не пустует без дела: их отремонтировали, а чистые гипсовые стены изящно украсили. Детям, служанкам и придворным дамам не выпадает ни минутки безделья — они с утра до вечера следуют распорядку герцогини. Сама она тоже отдыхает лишь во сне, а в остальное время занята: ведет корреспонденцию, изучает языки, составляет планы и списки, следит за образованием и воспитанием детей.

Сколько всего можно сделать с болотистыми землями!.. В голову Элеоноры одна за другой приходят идеи: осушить местность. Нет, оросить! Засеять. Построить город. Выкопать систему озер и разводить рыбу. Возвести акведук или…

Раздаются шаги — уверенные, решительные. Она не поворачивается на звук, но улыбается про себя, подняв карту к свету и любуясь холмами и полями.

На ее талию опускается ладонь, еще одна — на плечо. Кожу щекочет колючая борода, к шее прижимаются влажные губы.

— Чем занята, пчелка моя? — шепчет супруг на ушко Элеоноре.

— Думаю над этим участком, — отвечает она, не опуская карты. — У моря, видишь?

— М-м-м, — бормочет он, приобнимает ее за талию и прижимает к углу стола, уткнувшись носом в ее прическу.

— Его бы осушить, и можно как-нибудь использовать: либо возделывать землю, либо начать там строительство, и… — Муж приподнимает ее юбки, и она умолкает. Его рука скользит по колену, бедру, а потом выше, гораздо выше. — Козимо, — шепотом журит Элеонора, но напрасно: придворные дамы уже покидают комнату, шурша юбками, а за ними следуют советники герцога, нетерпеливо толкаясь у выхода.

Наконец, дверь закрывается.

— Там плохой воздух… — продолжает Элеонора, все еще держа карту изящными фарфоровыми пальцами, словно ничего не происходит, словно муж не возится с ее нижними юбками, — …зловонный и нездоровый. Если соберемся…

Козимо поворачивает ее лицом к себе и забирает карту.

— Конечно, дорогая. — Он мягко подталкивает Элеонору обратно к столу. — Как захочешь, так и будет.

— Ну же, Козимо, только взгляни!

— Позже. — Он бросает карту на стол и усаживает на нее жену, приподняв ворох юбок. — Позже.

Она только вздыхает, прикрыв кошачьи глаза: мужа не удалось отвлечь. И все же она берет его за руку.

— Обещаешь? — настаивает Элеонора. — Обещай! Ты позволишь мне распоряжаться этой землей?

Козимо шутливо борется с ней, пытаясь вытащить ладонь, — разумеется, это только игра. Одна его рука шириной с две ее! Он мог бы вмиг сорвать с Элеоноры платье, даже не спрашивая, будь он совершенно другим мужчиной.

— Обещаю, — говорит он, и она отпускает его руку.

«Я никогда не отказывала ему в этом, — думает Элеонора, когда муж приступает к делу, — и не откажу». В браке ей предоставлено куда больше свободы, чем иным женщинам. Неограниченный доступ к ее телу — малая плата за власть и многочисленные послабления.

У Элеоноры уже четверо детей, и она хочет еще — столько, сколько заронит в нее муж. Для благополучия провинции необходима большая герцогская семья. До женитьбы Козимо на Элеоноре династия почти прервалась и канула в Лету, а теперь? Власть Козимо и влияние Флоренции незыблемы. Благодаря Элеоноре в детской уже спали двое мальчиков-наследников, будущих последователей отца, и две девочки, которых выдадут замуж за представителей других знатных семей.

Она цепляется за эту мысль: ей снова хочется зачать и к тому же забыть о некрещеном младенце, которого потеряла в прошлом году. Элеонора никогда не упоминает случившееся, даже духовник не знает о вечном призраке ее кошмаров — жемчужно-сером личике, скрюченных пальчиках. Она мечтает его вернуть, тоска не утихает, и единственное лекарство от этой загадочной меланхолии — поскорее родить другого ребенка. Она снова забеременеет, и все будет хорошо. У нее крепкое, здоровое тело — не зря тосканцы прозвали ее «La Fecundissima» [4]; роды для нее отнюдь не адская пытка, как для других женщин. Заботы о детях она поручила своей няньке Софии, которую привезла из отцовского дома. Элеонора молода, красива, муж верен ей и крепко любит, исполняет все ее прихоти. Она заселит детскую наследниками, будет рожать ребенка за ребенком. Почему нет? Ни один младенец больше не ускользнет от нее раньше срока — она не допустит!

Муж трудится в жарком Sala delle Carte Geografiche [5], советники и придворные дамы тоскливо вздыхают, прикрывают зевки, обмениваются усталыми взглядами, а мысли Элеоноры перескакивают с умершего младенца на болотные топи, заросли камышей, россыпь желтых ирисов, редкие пучки травы, мелькают расплывчатые образы болотных паров и туманов… Приезжают инженеры с механизмами и трубами, избавляют от излишней влаги и сырости… На полях обильный урожай, пасется тучный скот, а довольные подданные заселяют новую землю.

Элеонора опускает руки на плечи Козимо и внимательно разглядывает карты на стене, пока муж приближается к пику наслаждения. Вот Древняя Греция, вот Византия, обширная Римская империя, созвездия, неизведанные моря, острова — настоящие и вымышленные, окутанные грозовыми облаками вершины гор.

Разве могла она предвидеть, что совершает непоправимую ошибку, что следовало закрыть глаза и думать о супружеском долге, о сильном и красивом муже, который по-прежнему желает ее спустя столько лет? Откуда ей было знать, что рожденный после их соития ребенок окажется совсем не похожим на своих милых, послушных братьев и сестер? Увлекшись идеями, она позабыла о силе материнского отпечатка — и священники, и лекари в один голос твердили: характер ребенка определяется мыслями матери в момент зачатия. В будущем она не раз упрекнет себя за эту невнимательность.

Увы, слишком поздно. Мысли Элеоноры блуждают, где им заблагорассудится, словно обладают собственной волей, а взгляд цепляется за карты, ландшафты, дикие просторы.

Козимо, великий герцог Тосканы, завершает акт привычным хриплым стоном и нежно привлекает к себе жену. Элеонора тронута, но и рада наконец спуститься со стола (в конце концов, день очень жаркий!). Она велит придворным дамам проводить ее в покои, распорядиться о мятном tisana [6], сиесте и, наверное, чистой одежде.

И вот девять месяцев спустя на свет рождается девочка. Она громко кричит, извивается в пеленках, сбрасывает тугой свивальник [7] и даже спит, беспокойно вертясь; лишь на несколько минут она берет грудь кормилицы, которую тщательно выбрала София, а глаза ее всегда широко раскрыты, словно высматривают далекие горизонты, и Элеонору одолевает смутный стыд. Неужто в диком нраве ребенка виновата она? Все из-за нее? Она держит свои опасения в тайне, особенно от Козимо. Само существование этой девочки ее пугает: Элеонора всегда считала себя образцовой матерью детей, безупречно здоровых и душой, и телом. А теперь своенравная, сложная девочка ставит под удар роль Элеоноры во Флоренции.

Она все утро проводит в детской, укачивая пронзительно кричащую дочь; старшие дети затыкают уши и убегают в другую комнату. Господи, а если они переймут поведение младшенькой?! Станут вдруг, как та, вечно плакать и упрямиться? Не раздумывая, Элеонора переселяет дочку из детской на нижний этаж палаццо. «Только на время, — успокаивает она себя, — пока девочка не станет поспокойнее». Расспросив слуг, она выбирает дочке в кормилицы кухарку. Широкобедрая, жизнелюбивая женщина с радостью берет Лукрецию под крылышко: ее собственная дочь уже подросла, делает неуверенные шажки по каменным плитам — ей почти два года, пора отнимать от груди. Элеонора каждый день отправляет служанку на кухню — проверить, хорошо ли ребенка кормят. Свой материнский долг она исполняет добросовестно, тревожит только недовольство Софии, старой няни Элеоноры: она противится «изгнанию» Лукреции, но кормилицу вполне одобряет — еще бы, София сама ее выбрала. Однако герцогиня упорно стоит на своем: девочка должна жить отдельно от других членов семьи, в подвальной кухне, окруженная слугами и кухарками, бульканьем котлов и печным жаром. Лукреция лежит в деревянной лохани для стирки, а дочь кормилицы приглядывает за ней, гладит ее кулачки и тотчас зовет мать, стоит малышке плаксиво сморщиться.