Портрет Лукреции - О'. Страница 58

Она плетется в покои, надевает шерстяную накидку и туфли. Завязывает шнурки на шее, натягивает капюшон. Затем выходит в коридор.

Она проворно шагает по кирпичному полу, придерживая капюшон, переступая из одного отблеска огня на полу в другой, как темный мотылек. Услышав голоса в коридоре напротив, юрко прячется в алькове, прижимается к стене.

Поэт Тассо проходит в сопровождении придворной дамы Нунциаты — она повисает на его руке, и кончик ее шали волочится по полу. Тассо мрачен, подавлен, почти не обращает внимания на спутницу.

— …он вызвал лекаря, — рассказывает женщина, заглядывая поэту в лицо. — Но она не соглашается его впустить.

— Ужасно, — отвечает Тассо привычным гулким голосом. — Чудовищная трагедия.

— Поспешим. — Дама, дрожа, оглядывается через плечо. — Идемте. Не стоит разгуливать в такую ночь.

Они исчезают за углом, и Лукреция выходит из укрытия. Эта женщина ей почему-то неприятна, но она права. Этой ночью над castello и правда нависла зловещая тень: воздух в комнатах и проходах отдает зловонием, давит на обитателей, будто обремененный событиями ночи. Царит непривычная тишина, лишь иногда внезапно прерываемая странными звуками — то глухими, загадочными, то громким эхом вдалеке. Шаги Лукреции по ступенькам отдаются от стен, тихие «топ-топ» искажаются и звучат чудовищными ударами, от которых грудь покалывает иглою страха.

Она торопится, почти бежит по нижнему этажу. Если Альфонсо ее увидит, если Бальдассаре или его люди встретятся ей на пути, если Альфонсо зайдет к ней в покои и обнаружит пустую кровать, что тогда?

Ей все равно, все равно. Пусть видит, пусть знает. Ей все равно!

Она повторяет эти слова на бегу, забыв об упавшем капюшоне; стучит в покои Элизабетты, отталкивает ее придворную даму, хотя та пытается ее остановить: ей жаль, но госпожа сегодня никого не принимает!

Лукреция, задыхаясь, врывается к Элизабетте. Сегодня сочная розовая драпировка впитала в себя ночную тьму и приобрела тусклый багряный оттенок.

Придворная дама пытается выставить Лукрецию, рассыпаясь в извинениях и мольбах. Конечно, она не смеет притрагиваться к самой герцогине, однако широко расставляет руки, словно защищает комнату от лихорадочного взгляда непрошеной гостьи.

Лукреция прекрасно знает, как поступить: несмотря ни на что, она дочь своей матери. Подняв подбородок, она глядит на женщину сверху вниз. «Я герцогиня, говорит ее поза, — а ты мешаешь мне пройти».

— Отойди, будь добра.

Вздохнув, женщина отходит к стене, бормоча под нос извинения.

В комнате звучит тихий шорох, слышится что-то вроде кашля или хрипа. То, что Лукреция в тусклом свете приняла за груду одежды на диване, внезапно шевелится.

— Это ты, — произносит безжизненный голос.

Лукреция подбегает к дивану и опускается на колени. Во мраке она видит лицо, опухшее и желтое, словно лик луны. Наверное, произошла ошибка, это Нунциата, но нет — сжав руку женщины, она видит кольца Элизабетты; в высоких бровях и темных глазах тоже угадыва…

— Как ты посмела сюда явиться? — спрашивает Элизабетта новым, хриплым голосом. — Что тебе нужно?

Лукреция сжимает руку золовки.

— Я хотела тебя увидеть. Я слышала… Это ужасно, мне очень-очень жаль… Поверить не могу, не могу…

— Тогда ты еще глупее, чем я думала! — вскипает Элизабетта, вырывает свою руку из руки Лукреции и отворачивается, спрятав лицо в подушку.

Лукреция отшатывается, уязвленная. Ждет с минуту, не поднимаясь с колен. Где-то за спиной стоит служанка, только и ждет, когда ее можно будет выпроводить.

— Ты скорбишь, — наконец, выдавливает Лукреция. — Я понимаю и…

Элизабетта горько усмехается.

— Понимаешь? Неужели? Меня заставили смотреть! Держали силой, пока его душили голыми руками!

— Не могу выразить, как…

— Скажи, ты любишь моего брата?

— Д-да, конечно… — запинается Лукреция.

— Правда?

— Я…

Элизабетта с усилием встает. Как она изменилась! Волосы спутанные, висят колтуном на одной стороне головы и куда короче, чем ожидала Лукреция. Высокая корона волос, которую Элизабетта обычно носит, на поверку оказывается шиньоном, локонами, состриженными с другой женщины. Кожа век красная, раздраженная, будто ее терли холстиной.

— Ты и представления не имеешь, что такое любовь, — говорит Элизабетта. — Ты всего лишь дитя. — Она кладень ладонь на щеку Лукреции, щиплет ее за ухо другой рукой. — Хорошенькая глупышка, разнаряженная в золото и шелка. Вроде ручной обезьянки.

Лукреция чувствует себя флагом, который порыв ветра дергает в разные стороны. Куда ведет этот разговор, что будет дальше?..

— Я очень сожалею, — повторяет она, — о случившемся, и…

Элизабетта притягивает ее лицо к своему; кислое дыхание золовки отдает железом. Она похожа на разбитое окно, покрытое сетью трещин.

— Это ведь ты ему рассказала, да? — шепчет она, впиваясь в Лукрецию взглядом. — Зачем? Я думала, мы подруги.

— Мы… мы и есть подруги! — запинается Лукреция в ужасе. — Я ему не рассказывала! Честно!

— В самом деле? Кто-то же ему рассказал. Думаю, ты.

— Не я! Я бы никогда так не поступила. Никогда.

— Клянешься?

— Клянусь, Элизабетта! Он… — Лукреция думает, как правильнее выразить свою мысль: — Он умеет выяснить правду, проникнуть в самую суть. Не знаю, как у него получается, но стоит ему взглянуть на человека, и он узнает самые сокровенные тайны. Он снимает все покровы, за которыми люди прячут…

Вздрогнув, Элизабетта невольно отшатывается от Лукреции.

— Ты права. Такой он и есть. — Она прячет лицо в ладонях и сидит так минуты две. А когда отнимает руки, ее прекрасное лицо по-прежнему искажено болью почти до неузнаваемости, но горечи на нем уже нет. — Я тебе верю, — бормочет она и рассеянно берет Лукрецию за руку. Из уголка ее глаза скатывается слезинка, потом еще одна и еще. Элизабетта не утирает их, и они свободно капают на платье, оставляя темные пятнышки на ткани.

Лукреция так и стоит на коленях, сжимая руку золовки.

— Бедняжка Лукреция, — вдруг произносит Элизабетта и отворачивается.

— Я? Ведь это ты…

— Нет-нет. — Элизабетта поправляет складку на платье. — Я уезжаю на рассвете. В Рим, к Луиджи, другому моему брату. Вряд ли я когда-нибудь вернусь. Мне Альфонсо не муж. Я могу уехать. А ты — нет.

И снова Лукрецию обдают порывы переменчивого, бурного ветра.

— Я вполне довольна…

— Послушай меня, маленькая Лукре, — нараспев тянет Элизабетта, маня ее пальцем, прижимаясь к ней лбом. — Ты понятия не имеешь, на что он способен, — выдыхает она, до боли сдавив лоб Лукреции своим. — Чтобы править так хорошо, так решительно, нужно совсем не иметь сердца. Он сразу подчинил себе феррарский двор, но какой ценой? Какие ужасы он творил! — Она сжимает руку в кулак и бьет себя в грудь. Лукреция вздрагивает. — Вот здесь у него ничего нет. Пустота. И знаешь, что еще?

— Что?

Лицо Элизабетты искажается страдальческой улыбкой.

— Он ни разу, — шипит она, — не сделал женщине ребенка. Ни единого, даже…

— Может, ты просто не…

— …ни одной женщине, ни здесь, ни где-нибудь еще! Никогда! Понимаешь? Ходят слухи, что он не способен произвести наследника, что герцогский род прервется, и, конечно, он выходит из себя: он всегда знает, как о нем сплетничают, уж не представляю, откуда. Учти: во всем обвинят одного человека. Догадываешься, кого?

Давящий лоб Элизабетты и несвежий запах ее тела одолевают Лукрецию, она совсем выбилась из сил.

— Тебя! — выдыхает Элизабетта ядовито, почти злорадно. — Во всем обвинят тебя. Так что берегись. Будь очень, очень осторожна.

Она отталкивает Лукрецию и говорит даме в углу:

— Я устала. Уведите ее.

Лукреция возвращается к себе, запирает дверь, зажигает свечу и ставит у постели, задергивает полог, не открывает ни Клелии, ни Эмилии. Не подходит к двери, когда они приносят завтрак, когда слышит стук колес — похоже, Элизабетта уезжает, — когда служанки увещевают ее через замочную скважину, и даже когда Нунциата собственной персоной стучит и требует их впустить.