"Орлы Наполеона" - Домовец Александр. Страница 3

Странный вопрос, скажете вы. Возглавить в неполные тридцать пять лет академию — это же невероятный успех. Неслыханная удача. Редчайшее везение. Сколь талантлив ни был художник Белозёров, среди его товарищей по искусству хватало мастеров не менее талантливых и более заслуженных. И уж если судьба приберегла козырный туз именно для тебя, живи и радуйся. Ну, и, конечно, наслаждайся положением, с которым связано много хорошего и приятного: огромный присутственный кабинет в здании на Дворцовой набережной, большое жалованье, казённый выезд, распоряжение людьми и деньгами, наконец, почёт и уважение…

В общем, всё прекрасно. Десять лет назад Белозёров — в ту пору поручик Киевского гусарского полка — и после трёх бутылок вина представить не мог, что талант живописца вознесёт его столь высоко.

И всё-таки баловнем судьбы Сергей себя не считал. Были на то веские причины.

И вот первая из них. Заняв должность и разобравшись с делами академии, Сергей с холодком в груди обнаружил, что они порядком запущены. Его предшественник, великий князь Владимир Александрович, отставленный от руководства при самых драматических обстоятельствах, занимался чем угодно, только не вверенным ему заведением. Откровенно говоря, академия в значительной мере работала вхолостую, а немалый бюджет тратился беспорядочно. Первые месяцы работы ушли на то, чтобы разобраться с положением дел, уволить бездельников (штат раздут был безбожно) и упорядочить бюджетные траты.

Несколько собратьев по кисти, образовавшие нечто вроде общественного совета при академии, помогли разработать задуманный Сергеем проект. Речь шла о формировании системы народного художественного образования в России на основе приходских школ и гимназий. Проект был подан в Кабинет министров и ждал своего часа. Следом ушёл ещё один проект — о создании общероссийского союза художников под государственным патронажем. Были и другие планы, обдумывая которые, Сергей надеялся на поддержку назначившего его императора.

Увы, служба в академии занимала время и силы, ранее предназначенные для собственного творчества. За полгода Сергей почти ничего не написал. На этой почве случилась даже финансовая коллизия. Верный агент-импресарио Фалалеев, сколотивший на продаже полотен Сергея состояньице, по сути, оказался не у дел и затосковал. Страшно подумать, насколько тосковал при этом его карман… Чтобы успокоить Фалалеева, Белозёров поклялся, что, как только поставит академию на крыло, так сразу вернётся к творчеству. А пока, суд да дело, назначил энергичного помощника своим секретарём и посадил в приёмную, чтобы всегда был под рукой.

Откровенно говоря, Сергей и сам, оставшись без привычных гонораров, нёс денежные потери. Ну, тут уж одно из двух: или служить, или зарабатывать. Положение смягчалось хорошим жалованьем, солидными сбережениями и пониманием любимой жены Настеньки, — очень ей нравилось быть президентшей.

Третья причина, по которой Сергей в новом качестве чувствовал себя неуютно, была самой мерзкой.

Не успел Белозёров занять важное кресло, как к нему потянулись просители. Принимал всех, да и как не принять своего брата-художника! Просили братья-художники… да много чего просили. Персональные выставки в стенах академии, зарубежные стажировки на год-два за казённый счёт, денежные вспомоществования, протекции для исполнения государственных заказов… Кому-то Сергей помогал, кому-то отказывал, кому-то и рад помочь, да не в его силах.

Надо ли говорить, что вскоре стараниями "отказников" родился и зашелестел в салонах слух о бездушном, зазнавшемся Белозёрове — выскочке и бездарности. Мол, по безоглядной доброте государя занял важную должность и образцово ей не соответствует… И хотя светская репутация Сергея была безупречной, заспинные сплетни его ранили. Порой больно.

Кое-кого из клеветников, как в старые добрые времена, хотелось проучить на дуэли, но положение президента академии такую резкость исключало. Ну, что ж… Дуэльная молодость осталась позади, наступила разумная сильная зрелость. А значит, надо вести себя сдержанно и делать, что должно, стараясь игнорировать нападки и сплетни.

В целом же, если разобраться, жизнь складывалась не просто, но интересно. При всех проблемах большое дело само по себе есть вознаграждение за все труды и переживания. Главное, чтобы получалось. А Сергей чувствовал, что первые шаги сделаны правильно. И если в конечном счёте его стараниями полку талантливых российских художников прибудет, — значит, император доверил не зря.

Начало апреля радовало ясной тёплой погодой. Отпустив экипаж, Сергей у входа в академию задержался. При виде искрящейся под солнцем Невы до того вдруг сделалось хорошо, что подниматься на второй этаж в начальственный кабинет расхотелось. Лёгкий ветер баловал запахом речной свежести, на деревьях несмело пробивались первые ярко-зелёные листья, мягко пригревало солнце… благодать.

Как всегда, в минуты душевного подъёма остро захотелось взяться за кисть. Однако вспомнив, сколько сегодня предстоит сделать (приём посетителей, подготовка документов и писем, визит к министру народного просвещения графу Ивану Давыдовичу Делянову), Сергей только вздохнул. Решительно толкнул массивную входную дверь. Ответив на поклон швейцара, поднялся по мраморной лестнице.

В просторной приёмной уже томился Роман Прокофьевич Звездилов — приятный мужчина лет сорока. В руках портфель, бородатый лик благообразен. Живописец. То есть живописцем себя считал он. Сергей думал иначе. За столом сидел Фалалеев. Его круглая физиономия с упитанными, чуть обвисшими щёчками лучилась виною: мол, и рад бы не пустить, да ведь сам велел никому не отказывать в приёме. Сдержанно поздоровавшись, Сергей пригласил Звездилова в кабинет и мимолётно пожалел, что нет возможности поставить у входа в приёмную пару солдат с ружьями… И чтобы штыки были примкнуты… и чтобы фильтровали посетителей, отделяя чистых от нечистых…

В кабинете Звездилов нервно сел на предложенный стул и сразу достал из портфеля сложенную бумагу.

— Вот, Сергей Васильевич, извольте ознакомиться.

— Что это? — спросил Сергей.

— Отзыв околоточного надзирателя из города Выборга.

— Что за отзыв?

— На выставку мою. У меня там выставка прошла, с большим успехом. Сорок пять работ, отборные, одна к одной… Да там всё написано.

Сергей машинально просмотрел бумагу. Околоточный надзиратель Вилюйский благодарил художника Звездилова за доставленное зрительское удовольствие, хвалил за патриотическое содержание картин и выражал надежду, что талант мастера кисти найдёт признание не только в Выборге, но и в столице.

— Ну, допустим, — сказал Сергей, возвращая отзыв. — И что же?

— Ну, как что? вскинулся Звездилов. — Пора бы мне уж и в академии выставиться. Право слово, пора. А то что ж, — всё по разным околоткам со своими картинами скитаюсь, как Вечный Жид, прости господи. Нехорошо. У меня и пейзажики на загляденье, и родные просторы отражены, и бурёнки крестьянские на картинах доятся. И библейские сюжетцы есть…

— Да что вы? — сказал Сергей, не знавший, что сказать.

— Вот ей-богу! А второго дня натюрмортец сообразил. Глухарь подстреленный, подлец, вышел, как живой! Того и гляди, — крыльями захлопает и с полотна улетит!

— М-да…

— И отзывы хорошие с выставок есть. А вы всё отказываете да отказываете.

Исподлобья посмотрел на Сергея — с обидой и с надеждой.

Ну, что тут поделаешь? Есть люди, которых проще убить, чем втолковать, что они бездарны.

— Ничем не могу помочь, Роман Прокофьевич, — произнёс Сергей со вздохом. — Отзывы, конечно, дело хорошее, и бурёнки тоже. Но в академии выставляются исключительно художники высокопрофессиональные и талантливые. Мастера, понимаете?

Звездилов раздул ноздри и встопорщил бороду. Осведомился вкрадчиво:

— А мне, стало быть, в мастерстве и даровании вы отказываете?

"Да не я! Природа отказала!" — внутренне заорал Белозёров.

— Увы, — решительно произнёс он вслух. — В прошлом году я по вашему настоянию собрал целый консилиум, припоминаете? Все художники-консультанты единодушно постановили, что полотна ваши слабы, и уровень их сугубо любительский. Топорный мазок, искажённые пропорции, неестественный колорит. Со своей стороны, я с такой оценкой согласен. И давайте на этом закончим, Роман Прокофьевич. Не мучьте ни себя, ни меня.