Честное пионерское! Часть 3 (СИ) - Федин Андрей. Страница 51

Юрий Фёдорович развёл руками (будто повторял, что «проблема решена»). Взял мандарин, повертел его в руке. Но чистить не стал — вернул фрукт обратно в вазу.

Я почесал нос.

Признался:

— Как-то… по-другому я всё это представлял.

Юрий Фёдорович пожал плечами. Постучал пальцем по подоконнику. Его рука всё ближе подбиралась к нарисованному на пачке верблюду.

— Ну, а что ты хотел, зятёк? — спросил Каховский. — Ты думал: у меня есть на подхвате отряд милиционеров, которые по моей прихоти будут следить за школьницами? Или ты надеялся, что я сам все выходные буду читать Достоевского на ступенях у двери Терентьевой? Я к этому делу даже стажёров не мог приставить. Потому что никакого дела нет. Как не было и сигнала о том, что жизни Нины Терентьевой угрожала опасность.

Он всё же прикоснулся к пачке. Но лишь накрыл её рукой. Мимо кухонного окна пролетел комок снега — он сорвался то ли с козырька на крыше, то ли с отлива под окном пятого этажа.

— Слова десятилетнего припадочного пацана — это не повод выгонять сотрудников милиции на работу в выходные, — сказал Юрий Фёдорович. — Да и ты, зятёк, не написал заявление. Так что официальных путей решения проблемы Терентьевой не существовало. А тут… нападение неизвестного и госпитализация — красота. Как говорится: то, что доктор прописал. В выходные Терентьева получила трёхразовое питание. А не нож под рёбра. Разве это плохо?

Я покачал головой.

— Это хорошо, дядя Юра. Только неожиданно.

Хмыкнул.

— Мне всё же казалось, что советская милиция действует иначе, — сказал я.

Заметил, что Каховский изобразил обиду. Юрий Фёдорович вынул из пачки сигарету. Постучал её фильтром по подоконнику.

— Чтобы советская милиция действовала до совершения преступления, она должна получить сигнал от граждан о готовящемся нарушении закона, — сказал Зоин отец. — Желательно, чтобы этот сигнал был в письменном виде. А вещие сны учеников четвёртого класса не рассматриваются в качестве подобных сигналов. Так что твои, зятёк, предсказания я мог пересказать коллегам только в виде шутки. Но не ссылаться на них в рапорте начальству.

Сигарета перекочевала в правую руку Каховского. А левой рукой Юрий Фёдорович подобрал с подоконника зажигалку. Он показал её мне, будто в доказательство своих слов.

— А той девице не помешает хорошая встряска мозгов, — сказал подполковник милиции. — Быть может, школьница станет лучше соображать. И я сейчас не о математике говорю. Думаю, зятёк, ты меня понял. Пусть полежит в больничке, подумает над своим поведением. Может и придёт к правильным выводам. Распустилась молодёжь! Творят чёрти что! А потом мы удивляемся, почему с ними происходят все эти… истории.

Он посмотрел на дочь.

От его взгляда Зоя едва не подавилась мандарином. Девочка прокашлялась, смахнула с глаз слёзы. Взглянула на меня, будто в поиске защиты.

— А я-то что сделала? — спросила она.

Я погладил девочку по плечу — удостоился недовольного взгляда её родителя. Зоя придвинулась ко мне ближе (будто показала отцу, что находится под моей защитой). Каховский пощёлкал крышкой зажигалки.

— Вы-то как съездили, дядя Юра? — сказал я. — Узнали что-нибудь интересное?

— Узнал, что в песне не врали: действительно «широка страна моя родная», — ответил Юрий Фёдорович. — Ещё убедился, что Новосибирск от нас чертовски далеко. И вспомнил, почему всегда ненавидел летать на самолётах. Выяснил, что в столовках Новосибирска кормят ещё хуже, чем в наших. И понял, что жена мне голову оторвёт, когда узнает, в какую сумму нашему семейному бюджету вылились… твои видения.

Каховский наблюдал за дочерью: смотрел, как Зоя поглощала мандарины. Девочка опустила глаза. Но прислушивалась к разговору.

— А что касается этого твоего Лещика, — сказал Каховский. — Ничего нового я о нём не узнал. По всему выходит, что двадцать третьего сентября он ошивался в Новосибирске: тамошние жители наблюдали его в тот день едва ли не в каждую минуту суток. Нашёл я даже девицу… которая присматривала за ним ночью. Так что в Новосибирске он тогда находился. Либо там куролесил его брат близнец…

Зоя посмотрела на родителя.

—…Которого у Лещика никогда не было, — завершил фразу её отец.

Юрий Фёдорович вздохнул. Потом вставил в рот сигарету, словно освободил руку. Поднёс к лицу зажигалку, но не успел прикурить.

Потому что и он, и я вздрогнули от громких Зоиных слов.

— Папа! — воскликнула Каховская. — Ты же обещал! Ты только в пятницу говорил, что до весны не будешь курить в квартире: не заморозишь мамин цветок!

Мы с «дядей Юрой», как по команде, взглянули на маячившее в подвеске на окне денежное дерево. Я отметил, что кактус «всё ещё жив». А Юрий Фёдорович чертыхнулся.

— Я и не собирался здесь курить, — сказал он. — С чего ты так решила?

Он вынул изо рта сигарету, показал её своей дочери. Обижено скривил губы. Уронил на стол зажигалку.

— Если она тебя раздражает, могу её вообще убрать, — заявил Каховский.

Он бросил сигарету на подоконник — та приземлилась рядом с хрустальной туфелькой, выронила на белую поверхность пару крупинок табака. Оконное стекло вздрогнуло от порыва ветра. Мне почудилось, что подвеска с денежным деревом слегка покачнулась.

— Вот и всё, — сказал Юрий Фёдорович. — Довольна?

Зоя промолчала.

Каховский вздохнул, покачал головой, взглянул на меня.

— А у тебя, зятёк, как я слышал, — сказал он, — снова случился припадок.

Я почувствовал, как вздрогнула под столом Зоина коленка, что прижималась к моему бедру. Взглянул на сидешую рядом со мной девочку. Каховская замерла, не донесла до рта очередную дольку мандарина. Посмотрела мне в глаза, помотала головой.

— Это не я! — пробормотала Каховская. — Честное пионерское! Я ему ничего не говорила!

Юрий Фёдорович заметил реакцию дочери. Усмехнулся. Стрельнул взглядом в пачку сигарет (будто переглянулся с верблюдом). Отодвинулся от окна. Скрестил руки на груди.

— Я сегодня поговорил с Лукиным, — заявил он. — Фрол Прокопьевич рассказал, что вчера познакомился с твоей мамой и с Витькой Солнцевым. Хорошо о них отозвался. Особенно о Надежде Сергеевне. Заявил, что будь он на три десятка лет моложе, обязательно бы стал твоим отчимом — оставил бы Витьку с носом. А ещё генерал сказал, что ты вчера свалился без чувств.

Каховский выдержал паузу.

— Кто на этот раз? — спросил он. — Солнцев-младший? Как там его… Павел?

Зоя выронила мандарин. Тот при падении развалился на дольки — одна долька замерла в паре сантиметров от края столешницы. Девочка нахмурилась, выпрямила спину, насторожилась.

— С Пашей ничего не случится, — сказал я.

Смотрел при этом не на Каховскую — повернулся к её отцу.

Сказал:

— Я вчера не видел его смерть. Вчера… было что-то другое.

Мне почудилось, что снова я уловил в воздухе запах розовых лепестков. Тот даже на мгновение затмил аромат мандариновых корок. За моей спиной отчаянно затрезвонила крышка чайника; зашипела брызнувшая на огонь вода. Зоя рванула к плите, перекрыла газ. И вдруг вскрикнула — подула на пальцы, прижала их к мочке уха.

Юрий Фёдорович проигнорировал трагедию дочери. Он вскинул брови. Не сводил с меня глаз.

— Что-то другое — это что? — спросил Каховский.

Я пожал плечами.

— Пашки Солнцева вчера в моём видении вообще не было…

Я отогнал воспоминания о запахах духов и экскрементов, о криках умиравшего от ударов кинжалом человека, о яркой густой крови на клинке и на моих руках. Смотрел, как Зоя наполняла кипятком чашки — над теми заклубился похожий на дымок пар. Вкратце пересказал Каховскому сценку, за которой наблюдал вчера в своём «видении». Поведал, что во время того странного «приступа» снова умер человек. Вот только на этот раз я очутился «по другую сторону баррикад». Я не ощутил тогда боль. Лишь почувствовал отвращение и негодование, когда колол немецким кинжалом прикованного к стене полуголого человека. Я описал Юрию Фёдоровичу комнату, где убивал пленника. Сказал, что был одет в серую служебную эсэсовскую форму («как те фашисты в кино»). А ещё сообщил, что разговаривал с пленником на немецком языке. Но всё, что запомнил из сказанного — это «Herr Offizier».