Пятая труба; Тень власти - Бертрам Поль. Страница 20

— Надеюсь, что никто из вас не откажется от вина. Это то самое, отведав которого его святейшество сказал, что отныне он никакого другого пить не будет. Это, конечно, слабое вознаграждение за несовершенство здешней жизни, но тем не менее единственное, которым мы всегда можем располагать. Увы! По временам мы все нуждаемся в утешении. Особенно я, состарившийся, не осуществив того дела, которое я считал целью моей жизни. Хотя и кое-кто из моих гостей тоже может сказать, что судьба отнеслась немилостиво к их желаниям и стремлениям. Вот, например, кардинал Бранкаччьо, несмотря на все усилия обеспечить избрание себя в папы, должен видеть, как тиара возлагается на голову другого. Или вот проповедник, который, несмотря на своё божественное красноречие, принуждён смотреть, как мир упорствует в своей развращённости и порочности. Наконец, мой друг, городской секретарь, которого приводит в гнев людское ничтожество, и Поджио, который, несмотря на всё своё искусство красноречия, встречает отпор со стороны нашей гостьи. Наконец, и сама наша прекрасная гостья тоже, вероятно, имела немало красивых иллюзий, рассеявшихся потом как дым.

— Что касается меня, то я доволен, — сказал кардинал Бранкаччьо, опорожнив свой стакан. — В настоящее время я предпочитаю видеть на папском престоле папу Мартина.

Он говорил это вполне искренно, ибо папская власть ещё только что начала оправляться после страшных ударов, нанесённых ей расколом и собором.

— Они не послушали Его и распяли Его, — прошептал Ингирамини. — Почему же они будут слушаться меня? Я терплю во имя Его и также не ропщу.

— И я доволен! — воскликнул гуманист. — Такой женщины, — он поклонился леди Изольде, — я ещё не видал даже в Италии, где сосредоточивается всё лучшее. Она была бы достойна Поджио.

— Очень может быть. Весь вопрос в том, достоин ли её Поджио.

На упитанном лице гуманиста появилось на секунду выражение полного изумления, отчего оно сделалось простоватым.

— Итак, вы довольны, Поджио? — ехидно спросил кардинал Бранкаччьо.

Но благодаря своему колоссальному самомнению этот человек, что называется, и глазом не моргнул.

— Конечно, — смело заявил он. — Каждое ваше слово только подтверждает высказанное мною мнение, — сказал он, снова кланяясь леди Изольде.

Та пожала плечами.

— Тщеславие, имя тебе — мужчина. Я также должна считать себя довольной, пока Господь Бог не отнял ещё этого у меня.

— Если даже Поджио, воспитанный богами, не мог выиграть пальму первенства, то можно ли надеяться на это другим? — с лёгкой иронией сказал хозяин. — Конечно, человеческая природа останется всегда несовершенной, и я не должен жалеть, если мои усилия не увенчаются успехом, — прибавил он со вздохом.

— Вы сделали всё, что могли. Если б вы старались выиграть больше, вы получили бы меньше. Никто не мог бы сделать больше, — вежливо и мягко заметил кардинал Бранкаччьо.

Он принадлежал к числу тех, которые взяли верх над епископом камбрийским, добившись того, чтобы сначала избрали папу, а потом уже проводили реформы, чем задушили их в корне. Епископ камбрийский поддался на их уговоры, — быть может, у него были свои минуты слабости, а быть может, и потому, что он отчаялся в успехе своего плана.

— Вы не могли сделать больше, — согласился Поджио.

— Может быть, может быть, — вздохнул епископ.

— Не следует требовать невозможного, — продолжал флорентинец. — И духовные люди, и мы все платим дань своей плоти.

Слова эти не вязались с сочинениями Поджио, в которых он жестоко бичевал пороки духовенства. Но гуманисты не отличались устойчивостью мнений, приспосабливая их ко времени и месту и всегда имея наготове какую-нибудь отговорку, если их упрекали в переменчивости.

— Увы! Это правда, — произнёс со вздохом епископ камбрийский, задумчиво отхлёбывая из стакана. — А вы как думаете, друг мой? — обратился он к секретарю. — Вы ещё ничего не сказали, и стакан ваш стоит не тронутым. Неужели вы один не хотите утешения?

В глазах секретаря быстро вспыхнул огонёк. Сам того не замечая, он выпрямился в своём кресле.

— Не хочу, — произнёс он.

— Почему же? А как же мы не можем обойтись без него?

— Искорените в себе эту привычку, — пылко сказал секретарь. — Невозможное существует только для слабых и испорченных душ, а не для людей сильных, одарённых возвышенными мыслями.

Все глаза обратились на этого человека, который несколькими решительными словами заставил собеседников слушать себя. Он сидел между леди Изольдой и кардиналом Бранкаччьо, которые несколько выдвинулись вперёд и были ярко освещены лампой. Сзади его кресла тянулась, утопая в полумраке, довольно длинная и узкая комната.

Цветная лампа, свешивавшаяся с потолка, разливала на сидевших под ней колеблющийся тёплый свет, но не имела силы осветить все тёмные уголки комнаты. Свет едва трогал высокий лоб секретаря, скользил по его резкому профилю, вырисовывая его орлиный нос и гневную складку губ, и терялся в его чёрной бороде. Он не ел целый день, и его щёки и руки, державшиеся за ручку кресла, были бледны. Он сидел строгий и грозный, как будто собираясь упрекать мир за его недостатки.

С места, на котором сидела леди Изольда, видно было это бледное и гневное лицо. Но оно, очевидно, не пугало её. Заинтересовавшись разговором, она круто повернулась к секретарю.

Кардинал камбрийский посмотрел на него с таким выражением, в котором удивление смешивалось с состраданием.

— Но как это сделать? — тихо промолвил он.

— Вырвите всё это из вашего сердца раз и навсегда, без сожаления и колебаний. Не забудьте, что в глубине сердца нельзя оставить даже маленький корешок, от которого снова разовьются побеги.

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что тело царствует над духом, слуга над господином. Это заставляет нас быть довольными, тогда как мы никогда не должны быть такими. Величайший недостаток человека — это отсутствие честолюбия. Наш хозяин сказал, что мы принадлежим к королевской расе духовных лиц. Попробуем добиться зачисления и в царский род.

Водворилась напряжённая тишина. Кардинал Бранкаччьо холодно смотрел на него. Его умное лицо было спокойно и бесстрастно, и на его губах играла лёгкая улыбка. На лице леди Изольды выражалось Одно внимание. Глаза проповедника с удивлением были устремлены на оратора. С удивлением смотрел на него и гуманист. Хозяин опустил голову на грудь и, казалось, погрузился в раздумье.

Поджио заговорил первым.

— Вы оскорбляете природу! — с негодованием воскликнул он. — Природа всегда чиста, и её побуждения всегда хороши.

Это мнение, резко сформулированное несколько лет спустя Валлой, быстро распространялось среди гуманистов. Его можно было высказывать смело, не опасаясь впасть в противоречие с идеями, до сих пор господствовавшими в церкви. В крайнем случае всё можно было свалить на дьявола.

— Если побуждения всегда хороши, то почему же Христос запретил нам следовать им? Почему он заповедовал нам самоотречение?

Говорить так — значило переносить спор на опасную почву, и Поджио знал это.

— Я ведь нахожусь среди просвещённых иерархов, а не среди монахов-фанатиков, не правда ли? — спросил он, осматриваясь кругом. — Можно ли говорить без всяких опасностей?

— Я здесь не хозяин, — промолвил кардинал Бранкаччьо, видя, что епископ камбрийский медлит с ответом. — Что касается меня, вы можете говорить совершенно спокойно. Я знаю, что вы сами остерегаетесь впасть в какую-нибудь ошибку, которая может оказаться роковой, — прибавил он с лёгким оттенком презрения.

Все знали, что гуманисты не чувствовали особого призвания к мученичеству.

— А вы что скажете, ваше преосвященство? — обратился Поджио к хозяину.

Ингирамини был ещё слишком молод и не имел большого влияния. Его можно было не опасаться.

— Вы мой гость, — отвечал епископ, делая широкий жест рукой.

Поджио поклонился.

— Благодарю вас. Я так и знал. Поэтому я позволю себе сказать, что Христос показал нам идеал, но не пример, которому мы должны следовать. Природа предъявляет к нам такие требования, которыми мы не можем пренебрегать. Разве то, что существует, не имеет права на существование? Разве нельзя добиваться любви и дарить её? Разве всё не создано Богом? Или мы должны предполагать, что Он дал нам всё в насмешку, а не на пользу? Если мы в чём-либо согрешим, то есть церковь, которая нас выкупит. Несомненно, заслуги святых неизмеримо больше наших прегрешений. Правильно ли я говорю? — спросил он, оглядывая всех собеседников.