Пятая труба; Тень власти - Бертрам Поль. Страница 31

— Молчи! — кратко отвечала леди.

Через минуту она поднялась и, взяв из рук Жуазель бутылку с вином, налила немного в ложку. Ей удалось раньше влить раненому в рот несколько капель противоядия: они, очевидно, оказали своё действие, и теперь его зубы были стиснуты не так плотно. Не без труда удалось ей влить ещё несколько капель. Дав ему затем вина, она глубоко вздохнула и остановилась около постели.

— По крайней мере, прополаскайте хоть рот, — робко заметила Жуазель.

Леди Изольда последовала её совету.

Один из солдат предложил сходить за лекарем.

— Лекарь тут не поможет, — сказала леди Изольда. — Я сама знаю, что тут надо делать. Он уже в безопасности. Теперь идите и приходите завтра.

Оба солдата молча повиновались.

— Можете идти и вы, — продолжала леди, обращаясь к прислуге. — Если нужно будет, я позову вас.

Она села около кровати и пристально смотрела на секретаря. Он как будто спал. Обычная суровость его лица во сне исчезла. Через несколько минут она потрогала его руки: они были холодны, хотя на щеках показался уже румянец. Она взяла его руки в свои и потихоньку стала согревать их, пока из ранки не показалась снова кровь. Тогда она кивнула головой и опустилась в своё кресло, не останавливая кровотечения. Когда оно прекратилось, Магнус открыл глаза. Налив стакан вина, леди Изольда наклонилась над ним и заставила его выпить вина. Он был ещё оглушён, но его пульс стал биться от вина сильнее. Он приподнялся и спросил:

— Где я? Что случилось?

— Ш-ш-ш! Вы не должны говорить, — отвечала она мелодичным голосом. — Через минуту вы всё вспомните. А если нет, то я расскажу вам.

Тихонько она опять опустила его на подушки. Взяв яства, принесённые Жуазель, она стала на колени и принялась кормить его, как ребёнка. Но его воля была непоколебима. С усилием он приподнялся и опять сел на кровати.

— Расскажите же мне всё!

— Вы спасли мне жизнь, даже больше, — серьёзно отвечала она, — вы были ранены и потеряли сознание. Вспоминаете теперь?

— Нет, этого я не помню.

— Лёгкая царапина, и вы никогда бы не почувствовали её, но, к сожалению, вы дотронулись до человека, поражённого моим кинжалом, и пена из его рта попала вам в рану. А этот яд смертоносен. Но теперь вы в безопасности, — быстро прибавила она. — У меня есть противоядие.

Он взглянул на свою руку, из которой кровь продолжала капать на одеяло.

— О, я испортил ваше одеяло. Я слышал, что этот яд продолжает действовать даже, когда высохнет.

— Не бойтесь. Кровь безвредна, ибо я высосала яд из ранки.

— Но ведь вы рисковали жизнью?

— А для чего она, как не для того, чтобы рисковать ради великой цели? Ведь и вы рисковали своей?

Это было сказано совершенно просто, как будто против этого ничего нельзя было сказать. Невольно его мысли перенеслись к Фастраде, которая заклинала небеса сохранить ей эту жизнь и беспрестанно заставляла его делать ради неё то, что он считал низким и позорным.

Одно мгновение он ненавидел сам себя за то, что он смел сравнивать их обеих — чистую девушку и потерянную женщину, и его вера в невесту снова окрепла в его сердце.

— Я только исполнил свой долг, — промолвил он. — Если хочешь быть мужчиной, то приходится беспрестанно рисковать жизнью.

— А разве женщине, если она хочет оставаться ею, также не приходится рисковать? Только судьба плохо вознаграждает её за это. Если она умирает, то умирает без славы. Если совершает какой-нибудь проступок, то покрывается стыдом.

Он не нашёлся, что возразить ей.

— Мы тоже должны учиться умирать, не оставляя по себе памяти, — сурово произнёс он.

В глубине сердца он чувствовал, однако, что этому искусству он не учился.

— Вы рождены не для того, чтобы быть секретарём маленького городка, — начала леди Изольда после минутной паузы.

Как бы в знак протеста он махнул рукой.

— Нет, нет, — продолжала его собеседница, слегка улыбаясь. — Вы не всегда были в таком положении. Ваше обращение свидетельствует о привычке к лагерю и к двору. Ваша рука с большей охотой берётся за шпагу, чем за перо. Может быть, из-под этого пера и выйдет что-нибудь великое, но во всяком случае это не будет какой-нибудь лавочный счёт. Вы будете великим человеком или великим мучеником, а может быть, и тем и другим вместе, хотя я надеюсь, что второе вас минует.

— Благодарю вас за ваши комплименты. Я не стану отрицать, что у меня в прошлом есть тайны. Война с её продажностью мне опротивела. Я часто мечтал о более широком поприще, чем то, которое выпало на мою долю. В этом вы правы. Во всём же остальном вы льстите мне. Я не раз обвинял себя в том, что я гоняюсь за химерами, но только не относительно моей карьеры. Извиняюсь, что я так долго задерживаю вас и мешаю вашему отдыху, — вдруг прибавил он.

— Сегодня всё моё время к вашим услугам. Нельзя, кроме того, отпустить вас, не перевязав вам рану. Теперь пора.

Она подошла к столу, вынула оттуда бинты и какие-то травы. Секретарь теперь уже стоял.

И снова её нежные, холодные пальчики захлопотали около него. На него опять нашло какое-то наваждение. Опять ноги отказались уходить из этой комнаты. Когда рана была перевязана, он опять сел на кровать.

Леди Изольда улыбнулась.

— Эта минутная слабость — действие лекарства. Вы должны пробыть здесь ещё.

— Но... люди...

— О, я не обращаю на них внимания!

С лёгкой улыбкой она взяла лютню и сказала:

— Сидите так. Чтобы вам не нужно было говорить, я буду играть.

И, сев напротив него, она нежно заиграла певучую песню провансальских трубадуров.

В глубоком волнении ловил он эти звуки. Много лет он не слышал ничего подобного. Леди Изольда, казалось, преобразилась. Сама комната, которую он так хорошо знал, как будто изменилась. Свечи горели, ярко освещая её лицо, а позади неё клубился, скрывая всё, мягкий мрак. Секретарь видел только её, только о ней мог он и думать. Без короны, без вассалов, сидела она перед ним в королевской роскоши. Короной ей служили её золотистые волосы, троном — её кресло.

Изменился и он сам. Разве она не играет перед ним с покорностью, опустивши глаза и не смея встретиться с ним взглядом? Непривычно страстным взглядом он старался заглянуть ей в глаза, но она не поднимала их. Тихим голосом она запела старинную песню о любви, и эта песня всё более и более задевала его за сердце.

И вдруг она смолкла. Лишь пальцы её продолжали тихонько скользить по струнам.

В комнате стало тихо-тихо.

Магнус Штейн сидел неподвижно, устремив глаза на её прекрасное лицо и всё ещё ловя замершие звуки...

Вдруг, сделав над собой огромное усилие, он встал, чтобы убедиться, что он не грезит.

Глаза их встретились. Она заметила странный блеск в его глазах и также поднялась. Не отводя от него взора, она медленно стала подходить к нему.

— Я ещё не поблагодарила вас за ваш подвиг, — тихо промолвила она. — Но женщине трудно найти нужные слова. Не поможете ли вы мне?

Он понял всё.

Она стояла перед ним, прекрасная, как никогда. Вдруг его мысли перенеслись к Фастраде, и она предстала перед ним, какою он видел её ещё сегодня вечером — маленькой душой и телом, в сравнении с этой царственной женщиной. Он чувствовал её власть над собой. Он не мог оторваться от её красоты, от её огромных, сверкающих глаз и понимал, что настал час великого искушения не только для его тела, но и для его души. Волна горячей крови хлынула ему в сердце, каждый фибр его тела трепетал от искушения. Но его закалённая воля, привыкшая к победам, взяла верх и на этот раз. Мало-помалу горячая волна отхлынула обратно, и вместо неё поднялся гордый, необузданный гнев, гнев на себя за то, что в нём поднялась было эта горячая волна, гнев на неё за то, что она чуть было не покрыла его позором. И вместе с тем ему было больно, что она оказалась меньше, чем он думал.

— Как смеете вы искушать меня? — хрипло крикнул он, трясясь всем телом. — Потаскушка!

Может быть, он и не хотел сказать громко это ужасное слово. Нельзя, впрочем, судить его за это по понятиям нашего времени. В ту эпоху между мужчиной и женщиной свободно произносились такие слова, от которых наши современники пришли бы в ужас.