Лион Измайлов - Измайлов Лион Моисеевич. Страница 6

— Знаешь, — сказала она, — я подумала, что мы с тобой уже немолодые люди. Если мне есть что вспомнить, то только то, что было связано с тобой, я помню все. И парту, за которой мы сидели, и как я тебя провожала в армию, помню, как ты лежал лицом к стене на твоем старом диване. Я даже помню мелодию пластинки, это был Эллингтон.

И я тоже помнил все: силуэт ее в проеме двери, сильные, загорелые ее ноги на теннисном корте, и она — мать моего сына — с ним на руках.

— Знаешь что, если ты не против, я хотела бы все продолжить.

— Папа, — закричал Толик, — вы теперь снова в загс пойдете?

— Нет, — сказала Таня. — В загс мы больше не пойдем. Уже неудобно выходить в пятый раз за собственного мужа.

Вот так и живем. И можем разойтись в любое время. И никогда уже не разведемся, поскольку не расписаны.

Америка

Мы тут с Вадиком Дабужским ездили в Америку. Выступали перед ихней публикой. Вернее, перед бывшей нашей.

Америка мне понравилась, я и раньше о ней много читал. Помните, как у нас в газетах писали, что это страна контрастов. Дескать, там небоскребы и рядом трущобы.

Я приехал и сразу убедился, что это действительно так и есть. Огромные такие небоскребы, а рядом такие двухэтажные дома на одну семью с садом. Вот, видно, это и есть те самые трущобы.

Отели у них замечательные. Они, вы знаете, различаются по звездочкам. Если со своими парниками, теннисным кортом и бассейном, то пять звездочек, чуть похуже, четыре и так далее. Я думаю, по этой шкале наши гостиницы, в которых мы живем, должны быть минус две звездочки, минус четыре. А недавно мы в Одессе в одной гостинице жили. Ну там ни корта, ни бассейна, ни ванной, ни туалета. Я думаю, она так тянет на минус восемнадцать звездочек, и то, если перед входом в нее влить в себя стакан коньяку в пять звездочек.

Купить там в Америке можно практически все. Свободно можно достать гречку, перловку, сахар без талонов. Водку дают больше двух бутылок в одни руки. Проблема не как купить, а как продать. Там один из наших туристов привез в Чикаго восемь электрических утюгов, ну, кто-то ему сказал, что там в провинции с утюгами плохо. А, оказывается, там с дураками плохо. А тот американец, который все же купил у него два утюга, оказался нашим туристом из Караганды.

Вот у меня было раньше представление, что Америка — это страна разврата. А, однако, у них по телевидению ничего такого не увидишь. Никакой Веры, ни маленькой, ни большой. Нет, там есть, конечно, специальные кварталы, где есть секс-шопы, ну, там резные принадлежности продаются. Наших здесь тоже легко узнать, он, если увидит в киоске на обложке голую женщину, так сразу же и кричит: «Мужики, ко мне!» А уж если на секс-фильм пойдет, то вцепится в кресло с такой силой, что подлокотники трещат. Зато когда выйдет из кино, скажет: «Наши комедии все равно смешнее».

Ну, я там видел в Атлантик-Сити, стоят эти женщины, мужики подъезжают, разбирают. Наших-то предупреждают, что может эта мадам подойти и надо дать ей отпор, если она посягнет на наше бывшее социалистическое целомудрие. К одному нашему туристу подошла одна гражданочка, и он не смог дать ей с вечера отпор. Он попытался дать ей отпор утром, когда она потребовала денег. Но не тут-то было. Она его в полицию сдала. Стали разбираться. Он говорит: мол, она сама же меня спросила, как будем, а я ей честно сказал, будем по-нашему, по-советски, а она спросила, как это — по-советски? Я ей ответил, это значит, ты мне еще бутылку поставишь.

Ну, что еще. Наши эмигранты нас хорошо принимали. Смеются. Я им голосом Горбачева говорю: перестройка — это необратимый процесс. Вот как только перестройка победит у нас, она тут же перекинется к вам. И вы тогда будете жить так же хорошо, как мы. Смеются. Думают, что я шучу. А я так прикинул.

Если, допустим, у них наша перестройка начнется, то мы им быстро Белый дом переоборудуем в красный уголок. Мы им устроим Чикагский горсовет и Бруклинский райком партии демократов. Республиканскую партию отправим в техасские степи или на иллинойсский лесоповал. Тогда обхохочешься.

Ну, что еще? Они, американцы, приветливые, улыбчивые, очень аккуратные. Нет, есть там, конечно, и нищие. Ко мне как-то в метро подошел один нищий. Одет он был в замшевую куртку, блестящие брюки и на толстой подошве ботинки. На шее золотая цепь. У нас все это можно увидеть только в коммерческих магазинах по сумасшедшим ценам. Подошел, видно, просил милостыню. Я говорю: «Ай эм фром Раша». Он, видно, понял, потому что сказал: «Горбачев! Перестройка» — и протянул мне доллар.

Нашего человека за рубежом всегда узнают. Даже если одет во все заграничное. Некоторых нельзя не узнать. Я в отеле в холле видел группу наших туристов. Они чай пили. Там в Америке чай в пакетиках и на ниточке квадратик такой, чтобы размешивать. У нас тоже есть в пакетиках, но без ниточки. У нас пальцем опустил и размешиваешь. Так вот, одна наша гражданочка, профсоюзный лидер, додумалась — она пакетик в рот взяла и кипятком запивает. А за ней вся группа сидит, и изо рта квадратики на ниточках.

Есть такой анекдот. Американских шпионов у нас все время вылавливали. Тогда разведшкола подготовила супершпиона. Он знал все наши обычаи, владел прекрасно русским языком и всеми диалектами, говорил на всех жаргонах и наречиях. В общем, заслали. Спустился на парашюте. Уничтожил все следы. Пришел в деревню, подошел к колодцу. «Бабуся, — говорит, — дозволь водицы испить». Бабуся дала ему воды. Он пьет. Она смотрит на него и говорит: «Сынок, а ты, часом, не шпион?» Он руки поднял. «Сдаюсь! — говорит. — Но только скажи мне бабуся, как ты догадалась?» Бабуся говорит: «Так ты же все-таки негр!»

Вот так и мы, где бы мы ни были — все равно совок виден. Один во Францию поехал, нарядился по нашей последней моде: костюмчик отечественный спортивного типа без лацканов с клапанами. Как в собор Парижской Богоматери зашел — все на колени попадали. А священник, из наших видать, из эмигрантов, даже монетку ему в шляпу бросил и сказал: «Русский сирота».

Один меня спрашивает: слушай, скажи, почему все узнают, что я русский? Я уж и причесался, и помылся, и пробор сделал, и брюки нагладил, и галстук на мне американский, и рубашка английская, и туфли французские. Я говорю: «А ты еще попробуй ширинку застегнуть».

Старинный романс

Эта мысль появилась сразу, как только он положил телефонную трубку. Сразу после разговора с Еленой Сергеевной. Она позвонила просто так. Пообщаться. Поскольку летом в санатории они двадцать четыре дня сидели за одним столом, общались три раза в день. А если встречались на улице или в здании санатория, то могли перекинуться ничего не значащими фразами.

— Вы, конечно, пойдете в кино?

— Нет-нет, — несколько напыщенно отвечала она, — ведь сегодня по телевидению вечер, посвященный Анне Герман. Я так люблю ее пение!

Она так и говорила все время на искусственном языке — «люблю ее пение».

Ничего удивительного в этом не было. Елена Сергеевна когда-то работала актрисой в театре, потом певицей в Москонцерте, сейчас уже была на пенсии. Муж умер семь лет назад, она его все время вспоминала:

— Его так любили все артисты, он приезжал на все мои концерты. Они мне говорили: «Зачем вы его мучаете — ответственный работник должен везти вас на концерт, сидеть и ждать». А он сам хотел этого. Я его не заставляла. Наоборот, я его просила не ездить. Но что вы, он все равно меня сопровождал.

Как и все актеры, она любила вспоминать театры, в которых работала, любила вспоминать, как она была примой в одном из театров.

А потом, когда пела в Москонцерте, ездила с самим Арнольдовым. Кто это такой, Платинский понятия не имел, но понимал, что Арнольдов — это величина и с кем попало работать бы не стал.

— А какая тогда была потрясающая поездка в Германию! Ну что вам говорить. У меня до сих пор стоит тот еще мейсенский сервиз. Я ведь из-за этой поездки из театра ушла. Повод был, конечно, другой. Я на что-то обиделась, но я бы не ушла, если бы не эта поездка. Четыре месяца по Германии — это на всю жизнь!