«Крокодил» - Коллектив авторов. Страница 40

Когда я уже был на пути к полному выздоровлению. Царь-колокол во время обхода сказала:

— Мы его вылечили? Вылечили! Пусть теперь на нас поработает. Зачислить его в команду выздоравливающих. И поработает, и долечится.

Ну и пошло… То на кухню, то в палаты, то во дворе что-нибудь…

Как-то пришел эшелон с ранеными. Страшно перегруженный. Команда выздоравливающих была брошена на помощь санитарам.

Разгрузка санитарного поезда — работа нелегкая даже для привычных к ней санитаров. А что говорить обо мне, отлежавшем три месяца на госпитальной койке!

Я нес носилки, и казалось, вот-вот у меня просто оторвутся руки или упаду я в глубоком обмороке.

Если бы я нес носилки с хрустальными вазами, я просто бросил бы их… и будь что будет. Но я нес раненого солдата, и руки мои каким-то чудом не отрывались, и в обморок я не падал. Несмотря на сильную боль в суставах, я бережно нес носилки за носилками от вагона до автобуса.

Наконец эшелон разгружен. Раненые отправлены в госпиталь. Мы присели перевести дух. Но не успели мы его перевести, как к Царь-колоколу подбежал военфельдшер:

— Товарищ майор! Телефонограмма: надо с этим же эшелоном отправить в Ковров сто двадцать носилок!

— Вот вы, — ткнула в меня пальцем Царь-колокол, — за старшего. Берите пять человек, автобус и действуйте. Быстро в госпиталь и с носилками — сюда!

Свободных носилок оказалось в госпитале штук сорок. Остальные стояли в коридорах, в палатах между койками. На носилках лежали матрасы. На матрасах раненые.

Сестры, санитарки и все, кто мог помочь, снимали матрасы с ранеными, клали их на пол, а носилки грузили в автобус.

Когда автобус с носилками въехал на перрон, последний вагон эшелона миновал станционный семафор.

Разъяренная Царь-колокол набросилась на меня:

— Где ты был, негодяй?! Ты понимаешь, что натворил?! — И пошла, и пошла…

Я пытался вставить слово. Я хотел объяснить причину задержки, но не мог ухватиться хоть за маленькую паузу.

— Трибунал! — кричала Царь-колокол. — На гауптвахту! На десять суток!

Что было делать… Я поплелся на гауптвахту…

Госпитальной «губой» была маленькая палата на две койки. Стены ее, как и на всякой гауптвахте, украшали всевозможные надписи. Приличные и неприличные. Вот, к примеру, одна из приличных: «Сидел трое суток за нарушение Клязьмы. Ефрейтор Нефедов». «Нарушение Клязьмы» — надо понимать как самовольную отлучку с купанием в реке.

Я улегся на свежезастеленную койку. Нервы и мышцы мои были вымотаны до предела. Я так устал за день, что уснул мгновенно и проспал до обеда следующего дня.

Проснулся я вовсе не оттого, что выспался, а оттого, что есть захотелось.

Обед что-то не несли. Если Царь-колокол решила, что сидеть я буду на строгой «губе», то через день горячая пища все же полагается. Вчера-то я не обедал.

Я потерпел часика два. В палатах уже пообедали, а про меня, видно, забыли. Я отправился на кухню.

Тетя Шура-повариха вытаращила на меня глаза, как на воскресшего покойника.

— Ты где был? — спросила она.

— На «губе».

— Кто тебя туда?

— Царь-колокол.

— Да она тебя дезертиром объявила! Уже и в городскую комендатуру сообщено.

Оказывается, Царь-колоколу доложили, что я не ночевал в палате. Не завтракал и не обедал. Новое преступление затмило старое. Тем более что Царь-колокол убедилась, что в истории с носилками я не виноват. А что касается гауптвахты, она в колокол бухнула и… забыла. А тут дезертирство…

Тетя Шура накормила меня, и я отправился к Царь-колоколу.

Я не зря дрожал, открывая дверь кабинета. Встретила меня там уже не Царь-колокол, а Царь-пушка. Она кричала, топала ногами, стучала кулаком по столу. Карандаши и бумажки летели во все стороны. Телефон прыгал, как необъезженный конь. Стая ворон в панике поднялась с дерева за окном. Не знаю, сколько это продолжалось, но наступил момент, когда она устала. Она откинулась на спинку кресла, тяжело переводя дух и прижав руку к сердцу.

Туг решился я напомнить Царь-колоколу про «губу», и, постепенно придя в себя, она поняла, что вовсе я не дезертир. Отдышавшись, она сказала почти спокойно:

— До твоей выписки осталось три дня. Очень тебя прошу, не попадайся мне на глаза. Видеть тебя не могу. Жизни ты у меня десять лет отнял и кровь попортил. Без анализа ясно…

Андрей Дементьев

Валентин Дёмин