Дочь Востока. Автобиография - Бхутто Беназир. Страница 38

Тэта, в которой останавливалось на отдых войско Александра Великого, Хайдарабад с древними ветроуловителями на крышах домов, направляющими прохладный воздух в дом. Автомобиль продвигается сквозь громадные толпы. Общественные политические митинги запрещены военной администрацией, поэтому выступаю во дворах и садах самых крупных семейных домовладений. Стоя на очередной крыше, смотрю на плотно набившихся внутрь людей.

— Братья мои, уважаемые старейшины! — ору я во весь голос, ибо микрофоны и громкоговорители военными властями запрещены. — Позвольте передать вам салам — приветствие — от председателя Зульфикара Али Бхутто. Преступление против него — это преступление против всего народа…

Терпаркар. Сангар. Где представляется возможность, посещаю пресс-клубы и гильдии юристов, и не устаю обличать незаконность режима и несправедливость в отношении к отцу и ПНП.

На выезде из Сангара машину неожиданно блокируют спереди и сзади военные грузовики. Нас провожают в дом, в котором приходится провести ночь под штыками военных.

— Ваше путешествие окончено, — сообщает мне окружной судья.

— На каком основании? Я хочу увидеть соответствующий документ.

У него нет документа.

— Его послали, чтобы нас припугнуть, — решает Махдум Халик, сопровождающий нас член руководства ПНП. — Едем дальше.

На следующий день мы отправились в Навабшах, где предполагался митинг с самым большим числом присутствующих. Но на границе Хайрпура и Навабшаха нас остановил блок-пост сил безопасности. На этот раз они запаслись документами.

18 февраля меня выслали из Навабшаха в Карачи и запретили покидать город. И снова я пропустила разрешенное раз в две недели свидание с отцом.

Март 1978 года.

— Из близких к Зие источников просочилась информация, что Верховный суд Лахора приговорит вашего отца к смертной казни, — сказал мне один журналист в Карачи. Действуя механически, по привычным шаблонам, я пере дала информацию матери в Лахор и руководству ПНП в Синдхе и в Карачи, однако сама не поверила в нее. Не смогла поверить, хотя все вокруг подтверждало эту зловещую новость.

Трех уголовников, не имеющих никакого отношения к политике, приговорили в начале марта в Лахоре к публичной казни. К публичной казни в XX веке! Газеты и телевидение взахлеб, обсасывая и расписывая детали, подавали пикантную новость. Рекламную шумиху подняли, как вокруг оперной премьеры. Поглядеть на кошмарное зрелище, на болтающиеся на веревках трупы в черных балахонах, собралась двухсоттысячная толпа. Теперь я понимаю, что режим проводил психологическую подготовку страны к смертному приговору моему отцу, но тогда восприняла лишь как еще один штрих к портрету диктатуры. Хотя и помнила о предвыборных высказываниях Асгар Хана годичной давности: «Может быть, повешу Бхутто на мосту Атток. Или на уличном фонаре в Лахоре».

Подготовка к заранее заданному судебному приговору набирала силу. Солдаты в штатском дежурили во всех правительственных зданиях и банках. По улицам Равалпинди разъезжали бронетранспортеры, в Синдхе курсировали джипы с установленными на них пулеметами. Началась охота на членов ПНП, виновных лишь в том, что правительство подозревало их в способности причинить ему ка кое-то беспокойство. Обвинение формулировалось следующим образом: «В силу того, что вы, (вписать фамилию и имя) склонны к противоправным действиям при объявлении приговора по делу Бхутто, вы подлежите задержанию и изоляции…» Откуда режим заранее знал приговор, если суды независимы и разбирательство дела велось бес пристрастно, как неоднократно заявлял Зия?

80 000 арестованных в Пенджабе, 30 000 в Граничной провинции, 60 000 в Синдхе. Немыслимые числа. Куда девать арестованных? По всему Пакистану открывались концентрационные лагеря. Ипподромы и стадионы превратились в тюрьмы под открытым небом, в чистом поле натягивалась колючая проволока. Не щадили и женщин, в том числе с грудными детьми.

15 марта 1978 года, рассказывает Кишвар Кайюм Низами, жена бывшего члена провинциальной ассамблеи.

Нас с мужем арестовали в час ночи. Полиция окружила дом. Грудного ребенка пришлось взять с собой. Увезли нас на открытом грузовике. В тюрьме Кот-Лахпат сказали, что для женщин-политических помещений нет, заперли меня в крохотной кладовке с шестью другими женщинами, включая Рехану Сарвар, сестру одного из адвокатов господина Бхутто, и бегуму Хаквани, президента женского крыла Пенджаба.

«Почему нас задержали?» — спросила бегума Хаквани полицейского. «Ждут приговора Бхутто», — ответил тот. «А откуда они знают, когда объявят приговор?» Полицейский только поморщился и ничего не ответил.

Нас обыскали надзирательницы, с меня сняли обручальное кольцо и часы. При освобождении они сказали, что потеряли эти вещи. Туалета в конуре не было, только куча кирпичей в углу. Постелей тоже не было, хотя заснуть мы не смогли бы. В полночь во дворе началась порка политзаключенных. На спинах их обозначалось краской число ударов. Палач в набедренной повязке, смазанный жиром, разбегался, чтобы удар получился сильнее. Рядом сидел офицер, считал удары. За сеанс били двадцать-тридцать человек. Всю ночь мы слышали крики. Каждый удар они встречали криком: «Джайе Бхутто! — Да здравствует Бхутто!» Я зажала уши ладонями и молилась, чтобы среди них не оказалось моего мужа. Он уже пережил такое в сентябре 1977-го.

На второе утро нашего пребывания в тюрьме нас вдруг выпустили. Как только мы вышли из ворот, нас снова арестовали, на этот раз за «нарушение общественного порядка». Кто-то наверху сообразил, что превентивный арест в ожидании приговора выглядит слишком дико. И мы вернулись в ту же каморку. Господин Бхутто — мы видели окно его камеры из своего окна — узнал, что мы здесь, и его адвокат принес нам корзину фруктов. «Видите, как Зия обходится с женщинами из почтенных семейств?» — написал он в сопроводительной записке.

Меня выпустили из тюрьмы через две недели, потому что ребенок мой в тюрьме сильно заболел, а остальные женщины провели там месяц.

Приказ о моем аресте созрел через три дня после доставки в тюрьму этих женщин, и в ранние часы 18 марта я услышала привычное: «Полиция хочет вас видеть». Полпятого утра. Зачем меня хочет видеть полиция, я поняла, хотя и не хотела понимать. Хотелось побежать к матери — но мать удерживают в Лахоре. Хотелось побежать к отцу. Куда угодно, к Самийе, к адвокатам, к Миру и Шах Навазу, к Санни. Я не могла вынести изоляции. Не могла. «Помоги мне, Господи!» — шептала я, вымеряя шагами пустые комнаты и коридоры дома.

Плач я услышала к вечеру. Он доносился с кухни, из сада, от ворот дома. Сердце бешено билось, я думала, оно вот-вот взорвется. Вдруг распахнулась дверь, вбежала кузина Фахри, бросилась на пол.

— Убийцы! — кричала она, колотясь лбом об пол. — Убийцы!

Судьи Зии нашли отца виновным и приговорили его к смертной казни. Фахри, прорвавшейся сквозь охрану у ворот, в течение часа предъявили документ о ее задержании здесь же, вместе со мной. Ее держали неделю. Мне пришлось просидеть взаперти долгих три месяца.

Железные ворота, еще одни. Длинные грязные проходы, коридоры. Меня обыскивают тюремные надзирательницы, шарят в прическе, ощупывают. Еще стальная дверь. За ней три крохотные камеры с решетками вместо дверей.

— Пинки, ты?

Я вглядываюсь в камеру, но ничего не вижу, ослеплена ее мраком. Надзиратели открывают дверь, я вхожу в смертную камеру отца. Помещение влажное, вонючее. Солнечного света бетонные стены этой камеры не видели никогда. Кровать занимает больше половины площади пола, прикована к нему толстыми стальными цепями. Первые двадцать четыре часа отец провел прикованным к кровати, его лодыжки стерты до крови, шрамы еще не зажили. Рядом с кроватью дыра в полу, единственная гигиеническая возможность для приговоренных к смерти. Вонь невыносимая.

— Папа!

Я обнимаю его, легко обхватывая тело. Он катастрофически похудел. Когда глаза мои привыкли к полумраку, я разглядела следы укусов насекомых. Комары обильно плодятся во влажной духоте этого подвала. Все тело его покрыто распухшими красными волдырями.