Князь Рысев 4 (СИ) - Лисицин Евгений. Страница 14

Я бросился к ней сразу же, едва она решила развернуться к нам спиной. По лицу ударили ее волосы, нога поскользнулась на осклизлом камне. Словно еще на что-то надеясь, я сомкнул объятия, но поймал лишь воздух. Девчонка, шустро перебирая ногами, будто это не она десять минут назад спала у меня на груди, уносила ноги. Сверкали оголенные круглые ягодицы, издевательством гремел смех согнувшейся надо мной дьяволицы. Ей точно было что сказать мне, но она предпочла молчать.

* * *

Говорят, что есть в Аду такая традиция — кто награду к этому тому оставил, к тому ночью придёт дьяволица Бися. А вы готовы…

Глава 7

— Ты знала, что она мой кровнорожденный прислужник? — спросила Биска, а я не ответил. Мы словно поменялись с ней ролями.

Она кривлялась в свое удовольствии, скакала впереди нас с Кондратьичем, цокала копытами и не смела унять собственного веселья.

Да и как здесь его можно было унять?

— Ну давай же, живчик, открой ротик, скажи: ты знала, что она мой кровнорожденный прислужник?

Я в который раз взглядом указал на старика. Лишившись своего фонаря, сейчас он держал мою свечу, приняв ее без лишних вопросов. Затраты маны разом легли на его плечи, а я немного выдохнул. Хоть какое-то облегчение.

Биска словно не понимала моих намеков. Старик? Ну а что ей старик? Признавать, что я буду выглядеть идиотом в его глазах, разговаривая с воздухом, она попросту не желала. А может, и признавала, но наслаждалась возможностью мне досадить.

Демон всегда демон — не я ли сам говорил?

— Не серчай, барин. Я, дурак, проспал. Годы свое берут, ты пойми. Мы эту егозу нагоним. Видишь? — Он ткнул пальцем в рыхлый ком жидкой грязи. Отпечаток босой ноги принадлежал нашей беглянке — в наивной девичьей глупости она решила петлять по коридорам, но еще глупее было бы с ее стороны полагать, что мы не бросимся в погоню.

— Кто эта девица, откуда взялась? Я думал, вы проснетесь, разговоритесь — а она раз! И за клинок!

Слова лились из Ибрагима одно за другим. Он не желал слушать моих слов успокоения, он желал найти самого себя в пучинах самоедства.

Что ж, нет препятствий безумству отчаянных…

Биска, устав ждать от меня ответа, выдохнула.

— Я знала! И что с того? Почему не сказала сразу? Иногда лучше показать.

Это было в какой-то мере приятно. Я чувствовал себя сейчас великим мудрецом. Идешь, молчишь, шаркаешь ногами по рыхлой земле, а все выкладывают перед тобой свою подноготную, разве что в красную ковровую дорожку не стелятся. Хотя надо было бы проверить — помолчать еще чуть-чуть, вдруг они и в самом деле?

Дьяволица не унималась. Игра ее больше не забавляла, а раздражала, но несчастная не могла остановиться. Не ведая покоя, она висла на Кондратьевиче, словно мешок, прыгала с него на стену, цеплялась за потолок. Ну обезьяна в чистом виде!

— Наверное, тебе интересно, почему я не помогла?

Мне было интересно, и на этот раз я удостоил ее ответным кивком. Адская дщерь подхватила брошенный мной из жалости кусочек внимания, будто величайшее из сокровищ. На ее лицо вернулась самодовольная улыбка.

— Мне нельзя, живчик. Я уже говорила или ты забыл? За мной пристально следят, и каждое мое действо оценивают.

Я снова кивнул, как будто признавая ее правоту. Где-то внутри рогатой головки закипало недовольство. Она как будто поставила перед собой цель выжать из меня хоть слово.

Кондратьич водил свечой из стороны в сторону, разгоняя лезущую к нам мглу прочь. Тень подступала шаг за шагом и трусливо бежала всякий раз, едва ее касался свет, обещая вернуться за своей добычей в скором времени. Старик ни под каким соусом бы не признался мне в том, что у него невесть откуда взялся новый дебафф. Может быть, это из-за проклятия, а может, где-то в глубине его души пробудились былые страхи, но он теперь боялся темноты. Я почти мог его понять — когда-то в детстве точно так же боялся ночной мглы хуже всех фильмов ужасов. Воображение спешило нарисовать тучу чудищ, что прячутся в ее немилосердных объятиях. И стоит им только лишь скинуть ночной покров, как они явят свою жуткую суть в многообразии клыков и когтей. Нет уж, ну их.

Надо было разбавить его страхи разговором. Старший брат, заметив за мной такой позорный недуг, решил не насмехаться, а предложил помощь. Старший брат всегда видится существом на целый порядок выше. Он больше, сильней, он может дать любому чудищу по щучлу и, если тому покажется мало, добавить.

Но от страха ведь это совершенно не избавляло, лишь проливало бальзам обманчивого спокойствия на ментальные раны. И, словно знаю об этом, брат заводил со мной разговоры — неважно о чем, лишь бы разбавить гнетущую тишину хоть чем-то.

Помогало мне, надеюсь, поможет и Кондратьичу.

— Кондратьич, расскажи мне о матери.

— О матушке, барин? А что тут рассказывать-то, нешта сам ничего не помнишь? Статна дева была твоя мать. Всем хороша — и лицом юна, и телом полна, бока наливные, ух! Прости уж за гнилой язык, барин. — Он опомнился, вспомнив, кому вещает о своей симпатии, склонил голову. Я махнул рукой — чего уж там, дело-то былое. Словно получив от меня разрешение, он продолжил: — Жаль токмо, что жила не так долго, как хотелось бы. Едва вас вот только из пеленок вырастила, как сгубило ее лихорадкой.

— А как же магия? — удивился я. За последнее время видел столько чудесных спасений, что в пору было поверить, что Смерть уходит неудовлетворенной девой едва ли не каждый день. Старик лишь отрицательно покачал головой.

— Ма-а-агия, — недовольно протянул он и сплюнул, будто желая показать все свое отношение к ней. — Грош цена ему, этому вашему колдунству. Как только лихорадка по стране ударила, так вы бы видели, что только в Петербурге было!

Я на миг задумался, копаясь в памяти. Надеясь, что уроки истории всплывут как-нибудь сами собой. Получалось скверно — все еще гудящая голова не давала покоя. Была ли в те времена лихорадка в знакомом мне мире или же как раз наоборот — хрен его знает. Кондратьич продолжил:

— Тебе-то не вспомнить, барин. Ты совсем сопливый был. Батюшка-то ваш весь извелся тогда. Он-то меня когда нанимал, мы с ним где только ни бывали — он меня, что чумадан, с собой и в кажду дырку, куда Инператор ни пошлет. А тут весь сник, что твоя листва. Бледный ходил. Я-то ему по доброте душевной чего только сделать ни хотел — и чарку горяченькой из погребов, и за вами присматривал, и барыне помогал. А ему ничуть не лучше.

Кондратьич и сам сник от этих воспоминаний. Они сидели глубоко в его душе. Не давали покоя. Кажется, сегодня я понял, что приходило Кондратьичу в кошмарных снах — он видел горе своего господина как свое собственное.

— Такая беда была, барин, с этой лихорадкой. Лекарства нет, инквизаториев что сидоровых коз дерут. Люд-то простой мрет, что мухи, поля пустеть начали, там и голод показался. Немец обнаглел, войной хотел на нас идти. Басурманы чертовы, турки-то стало быть, тоже упосля поражения голову стали поднимать, к новому походу готовиться. Говаривали, сам Инператор, да хранит Бог его душу, той участи-то лихорадочной не избежал, оттого и прятали его. Дабы, значит, лишний раз народ не волновать.

— А чем дело-то кончилось, Ибрагим?

Старик повел плечами, покачал головой.

— Да чем же оно кончится-то могло, барин? Лихорадка сначала-то только у одних появляется, да других не минует. Квакрантинные меры, стало быть, эльфианцы ввели: мол, к ним наши не ходи. А лихорадка дальше поползла, тут уже остальным самим не до войны стало.

Он подумал, будто взвешивая на весах, говорить следующее или не стоит. Решил, что последнее.

— Мамка Менделеевых тогда всех спасла. Тоже эту дрянь подхватила: у нее волосы-то побелели не просто так, на себе она свой отвар пробовала-то. И деткам передалось.

Я закусил губу — по всему так выходило, что Менделеевы неспроста свое имя носят, да и не только злодействами относительно других домов промышляли. Так подумать, им наверняка и памятник какой по такому случаю соорудили…