Дорога к людям - Кригер Евгений Генрихович. Страница 16

Хозяйка ахнула, взмахнув руками в отчаянии:

— Что вы делаете, господин офицер!!!

— А разве у вас рыбу не досаливают?

— Какую рыбу?

— Не знаю, мадам. Похожа на ставриду.

— Ставриду?

— Ах, да, это скумбрия, — виновато произнес Костя.

— Это — торт, господа офицеры!

— То-орт! — ужаснулся Симонов и немедленно стал соскабливать ножом крупинки мелкой соли.

— Отличный торт, мадам! — воскликнул он, сдерживая гримасу после первого и единственного куска яства. Все же из уважения к мадам мы к вечеру доели сладко-соленое третье блюдо. Хозяева, разумеется, воздержались.

...Как-то утром, проснувшись, я не увидел Симонова в нашей спальне. Очевидно, гуляет в Крайове. Не пришел он и к вечеру. На следующее утро явился с едва заметной улыбкой в уголках губ.

— Здорово, майор! Знаешь, где я был?

— Откуда же мне знать.

— Я разговаривал с Тито.

— С однофамильцем?

— С Броз Тито лично. С глазу на глаз. И на территории Югославии.

Я мог бы обидеться по понятной вам причине, но тут же понял: главной целью поездки Симонова на Балканы была встреча с Генеральным секретарем Компартии и правительства Югославии и руководителем его партизанского движения. Вы помните — я писал, что в Букурешти Константин Михайлович вел себя как нечаянный гость, посетивший столицу лишь проездом. Мне же и другим сообщать о главном поводе своей командировки он, военный корреспондент «Красной звезды», просто не имел права.

...В те же дни мы вместе с офицером югославской армии переправились из Румынии на югославский берег Дуная. Там наши войска к той поре пробили для предстоящего наступления небольшой плацдарм длиной в тридцать километров.

Мы добрались почти до его острия. Встретились с командиром и начальником штаба дивизии. Оба передали нам вкратце, как далась им переправа через одну из самых больших рек Европы, как удалось преодолеть сопротивление войск неприятеля и как намереваются они продолжить расширение плацдарма, углубление клина западнее и западнее.

...На обратном пути видели раскрытые окна зданий и мазанок, девичьи белые и голубые платочки, мелькавшие в окнах, толпы приветствовавших нас, красных, крестьян и женщин, самодельно нарисованные на подобиях плакатов лица русских солдат, слова: «Добро до́йти!» и другие, столь же приятные нашему сердцу.

Константин Симонов вскоре уехал из Румынии. Вернулся в Москву и я, ненадолго конечно же. Наступление наших войск продолжалось с нарастающей силой. Час окончательной победы над гитлеризмом был близок...

III

Но довольно предаваться воспоминаниям... Нынешнего дня и будущего мы коснемся, если я обращусь к беседам с К. М. Симоновым о литературе и его высказываниям о ней. Не преувеличу, если скажу — война не кончилась для него. Отвечая мне, он сам сказал: по-прежнему остаюсь верным военно-патриотической теме. Речь у нас в самом деле была уже не о прошлом, а о «сегодня» и «завтра» писателя.

Константин Михайлович не очень-то любит говорить о том, чего еще нет, что не сделано, не созрело, не подтверждено жизнью и его личным опытом. Словом, он не слишком склонен посвящать нас в замыслы будущих произведений.

Заглянуть в его «завтра» как-то поможет нам неизменность, я бы сказал, прочность его литературных приемов и стиля, его взглядов на сущность и цель своего «ремесла», взглядов, выработанных им для себя и никому не навязываемых.

Будет ли он еще писать о войне?

— Видимо, мне не остается ничего иного, как сохранять верность этой теме. Я знаю ее, наверное, лучше, нежели что-либо другое. Хорошо это или плохо — но так уж сложилось у меня. Тему войны знаю, если можно так выразиться, двойным знанием.

Знание номер один для него — пребывание на многих фронтах от Халхин-Гола до земли пруссаков и немцев. Знание номер два — долгие годы напряженной работы над романами о Великой Отечественной войне. Работа идет не только за письменным столом. Тут одного «знания номер один» для него не хватает.

— Я был корреспондентом. Солдатом не был. Батальоном не командовал. Военным врачом не был. Армией тоже не командовал. И начальником штаба не был, и оперативных документов не составлял. Поэтому, прежде чем сесть за работу, — необходимость и счастье для меня подолгу общаться с бывшими фронтовиками всех рангов, «влезать в шкуру» их, когда контуры романа и герои как-то в сознании проявились и я знаю, в чью же «шкуру» теперь влезать.

— Что характерно для предварительной работы до начала ее?

— На фронтах воевало столько людей, что этот мир характеров, судеб, поступков, ошибок и успехов просто необъятен! Я не знал, когда же остановиться, ища новых и новых встреч с профессионалами-военными от маршалов до нынешних пограничников. Понимаешь, писать дневник военного корреспондента или лирическую повесть о фронте — для этого достаточно личных впечатлений. Но если это роман со многими героями, то собственных блокнотов и воспоминаний мало, убийственно мало. Я хочу сказать — убийственно для романа.

Боясь затронуть очень личную для Симонова тему, я все же спросил, кто из военных, армейцев особенно помог тому или другому роману. Вопрос конечно же сложный. Костя, помедлив, ответил в обычной своей неторопливой манере:

— Могу назвать людей, хорошо тебе известных, но было множество таких, чьи имена ничего тебе не скажут. Все же упомяну отлично тебе известного по боям под Москвой и в Маньчжурии А. П. Белобородова. Но я расспрашивал его совсем о других боях, о другом времени войны. Почему? Роман «Последнее лето» сложился так, что Серпилин, если помнишь, стал командовать армией. Пытаясь понять и уточнить, что значит готовить ее к большой операции, я подробнейше расспрашивал и Белобородова, и генерала А. С. Жадова, и это очень во многом помогло. По роману, наступление наше готовилось именно там, где мы с тобой начинали в сорок первом и где земля была мне знакома, где к тому сроку, когда развертывается действие романа, генерал Белобородов возглавлял уже армию. Это было относительно ново для него, и в наших беседах он, увлекаясь, был особенно откровенен и щедр на подробности решений и переживаний, словом, оказался незаменимым собеседником для писателя. Так вот, соединяясь, высказывания генерала Жадова, воевавшего на другом фронте, и Белобородова, а потом беседы с тоже хорошо известным тебе генералом П. И. Батовым дали возможность составить отчетливое представление о том, что это такое, что же это такое — наша крупная наступательная операция во всем ее, примерно, объеме! И как действует, как чувствует себя в часы крупного сражения командующий армией. Но, повторяю, помогли мне беседы и с другими военачальниками и солдатами.

— А ты? Ты лично? Угадаем ли мы страницы и строки личных твоих впечатлений?

— Если говорить о начале «Живых и мертвых» до того момента, когда Синцов остается у Серпилина в Могилеве, а Мишка, фотокорреспондент, уезжает, то, естественно, тут многое вспомнилось. Ведь это те самые места, где мы колесили на одиноком известинском пикапчике с тобой, Белявским, Трошкиным, речистым шофером Боровковым, попадали в окружение, выскакивали благополучно и учились оптимизму...

— ...У солдат, переживших кое-что потяжелее.

— Разумеется, там-то и гнездятся корни многого, что есть в первых главах романа. Только корни. Заметные лишь на поверхности земли. А дальше, глубже в земле — уже работа моего воображения, в меру сил моих, как автора, приближенная к реальным фактам войны, реальным характерам, реальным чувствам истинных участников войны.

— А дальше?

— А дальше — Сталинград, где мы с тобой были. «Солдатами не рождаются». Когда Синцов вспоминает, как он был комбатом в Сталинграде, многое сделано в романе по моим личным впечатлениям в дни обороны. Во время же наступления я там не был. Но, побывав еще осенью в войсках Рокоссовского, много позже, рассказывая о действиях солдат Серпилина, я восстанавливал в памяти землю, где они наступали, голую степь с ее оврагами, первые попытки прорваться на северные окраины осажденного Сталинграда. Пришлось только представить себе иную степь, зимнюю, снежную. Но ту же самую степь.